Глава семнадцатая
Июль – сентябрь 1985 г.
Сорок вторая улица утопала в удушливой июльской жаре, вокруг кишели прохожие. Я стояла в прохладном холле какого-то небоскреба и через затемненные стекла наблюдала весь широкий разлет Бродвея, распадающегося на восемь перекрестков. С нетерпением всматриваясь в кишащую массу людей за стеклом, в эшелоны людей, переходящих дорогу, я искала и не находила его.
Неужели он может не прийти? В такой толпе немудрено и потерять друг друга. А может, еще рано?
– Простите, вы не подскажете, который час?
– Три минуты после полудня, – сказал парень в костюме.
Не в силах более стоять на месте, я вышла в жару и слилась с массой постоянно движущихся прохожих. Солнце мешало мне смотреть вокруг, но беглым взглядом я все же уловила прежнее отсутствие Алика и отправилась к телефону-автомату. Его телефон не отвечал. Отчаянье постепенно снова наползало на меня. Повесив трубку, я безнадежно взглянула еще раз в сторону стеклянных дверей.
Худощавая, чуть сгорбленная фигурка муравьем стояла против огромного небоскреба, а вокруг все так же кишели люди, но он ни на секунду не терялся среди них. Он стоял, вяло переминаясь с ноги на ногу, оглядываясь вокруг. Я летела к нему, всем остатком разума стараясь убедить себя успокоиться, замедлить шаг, казаться равнодушной. Вот он увидел меня, вот идет, вот мы улыбаемся друг другу.
Алик, еще несколько дней назад, возлетевший в моем глупом воображении до нереальных высот, стоял теперь передо мной живой, помятый, родной, тот же самый, что был. Да и не видела я его всего несколько месяцев! Что же в нем могло так сильно измениться?!
Вот он стоит совсем, совсем рядом. Созерцая запах его мягкой груди, парусную спину, заслонившую мне мир, эти просвечивающие сквозь тонкую ткань свободной рубахи длинные загорелые руки его, я стою, приподнятая на добрых полметра над землей, и не смею потянуться его поцеловать. Как легко и доступно было просто нырнуть в эту блаженную теплоту его тела, вобрать его несущую жизнь энергию. Как просто и в то же время, как мучительно недоступно было это простое, столь невинное движение – обнять его всем существом своим и застыть.
Вид у него был как-то ужасно уставший. Глаза впалые, отрубленные. Вокруг глаз заметно пролегли темные тени и тонкие морщинки стали заметнее и глубже.
«Что с тобой?! Любимый мой, Алик!», – хотелось сказать ему, хотелось броситься к нему, обнять, дать ему жизни, свежести, силы.
И снова проклятое приличие, гордость, игра. Лишь тускло спросила, отчего такой болезненный вид. Он ответил, что не спит ночами. Мы пошли рядом друг с другом: он полная невинность и «ничего не подозреваемость», я – вся смущение, смятение, неловкость, мука.