Никаких пограничников, понятно, не было.
И как после выяснилось, этот прием был выдуман финном, чтобы сорвать с меня «на чай».
Красноармейцы остановились — винтовки к плечу и палец на спуске.
Финны посовещались минуту-другую и разработали дальнейший план.
Залькевич перенес на тот берег один из финнов, а я, держась за руку другого, прошел вброд. На этом берегу была Финляндия. Моя нога коснулась территории свободной страны, где начали действовать те безжалостные предписания Лифшица, Павлоновского, Раскольникова и других чекистов.
Светлело небо…
Вдали виднелись серые силуэты домов и построек.
Дул прохладный ветер и откуда-то издали долетал дымный запах.
Быстрыми шагами, наклонившись, следуя за финнами, мы с «женой» вышли на тропинку, ведущую в мелкий перелесок.
Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, двигались куда-то, отдав себя на попечение идущих впереди…
Напрямик к нам выступила изгородь из кругляков-камней.
Перелезли через нее и, пройдя еще сотни две шагов, мы увидели огонек в окне дома.
— Это наш дом, — сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.
— Теперь почти главное сделано, — продолжал он, попыхивая едким дымом, — отдохнете, тогда повезем вас в Виипури[1].
Тявкнула собака в подворотне и стихла.
Вошли в сени.
Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:
— Terwe tuloa[2].
Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина — все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.
Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.
Засуетилась старуха, забегала.
Моей «жене» принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.
Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.
Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.
— Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри[3] и спать, — сказал он, раскладывая на скамье платье.
Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.
Приятное чувство тепла клонило ко сну.
Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.
Но Микко уговорил идти к «жене», а «марки» сами, дескать, высохнут.
Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.
Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к «семейной жизни».
Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась «кинозвезда»?