На второй важный вопрос, как он осмелился, забыв «святость палаты государевой», избить Тредиаковского, обвиняемый признал вину и объяснял свой поступок вспыльчивостью.
В первые два дня допросов Волынский, видимо, в полной мере еще не осознал нависшей над ним угрозы и в адрес некоторых членов комиссии позволял себе делать выпады. В первый день он сказал Неплюеву: «Из падения моего можно тебе рассуждать», а когда закончилось заседание, заявил комиссии: «Пожалуйста, окончайте поскорее!»
Румянцев ему возразил: «Мы заседанию своему и без вас время знаем, — и добавил: — Надобно вам совесть-то свою очистить и ответствовать с изъяснением, не так, что кроме надлежащего ответствия постороннее в генеральных терминах говорить; и для того приди в чувство и ответствуй о всем обстоятельно».
Но Волынский не пришел «в чувство» и на следующий день затеял перепалку с Неплюевым.
«Ведаю, что ты графа Остермана креатура и что со мною имели ссору: пожалуйста, оставьте!»
Неплюев возразил: он, Неплюев, «ссоры с ним не имел и не бранивался, а теперь по именному указу определен к суду и должен поступать по сущей правде».
Волынский продолжал: «На всех я в праве своем надежен; только все то озлобление пришло мне не так от Куракина и Головина, как от графа Остермана. Он такой человек, что никому без закрытия ничего не объявит, и жене своей без закрытия не скажет».
Неплюев встал на защиту своего покровителя: «О делах, в каковых граф Остерман обращается к жене, и ведать непристойно, и сам о том может рассудить».
Поостыв, после перепалки Волынский заявил: «Я прошу у ее императорского величества милости, за что обещаю показать верный плод трудов своих».
Перед уходом членов комиссии Артемий Петрович произнес слова покаяния: «Все писал я от ревности своей, а ныне усмотрел в том свое вранье».
На третий день следствия сломленный Волынский проявил полное раскаяние: он то становился на колени, то ссылался на слабую память, то признавался, что писал по злобе.
Опытный заплечных дел мастер, руководитель Тайных розыскных дел канцелярии А. И. Ушаков счел, что наступил его час, чтобы у утратившего волю подследственного вытянуть то, что необходимо комиссии.
«Ты объявляешь, что все то делал по злобе, а письменно представлял не одного себя, но всех вообще: от чего всем напрасное порицание».
«Я делал то, — отвечал Волынский, — с горячести злобы и высокоумия. Да не прогневал ли я вас чем?»
«Ты обо мне показывал, что будто бы я говорил с тобою про графа Остермана, чего я с тобою не говорил, и хотя не столько в докладах, но ежели б что знал, сыскал бы время донести ее императорскому величеству; а то в чем подниматься, когда ничего за графом не знаю, а по делам Тайной канцелярии, что надлежало о том не токмо графу Остерману, но князю Алексею Черкасскому и тебе непрестанно говаривал, чтоб те дела слушать, и от вас говаривано, что времени нет».