– Почему?
– Да ну, потому что я должна делать вид, что мне плевать? Я не должна выглядеть лузером и показывать, что мне больно? Я не понимаю, как ты можешь? – Она, похоже, очень удивилась, что я не поняла этого сразу. Все-таки мне, наверно, не помешала бы докторская диссертация по подростковой психологии.
– Знаешь, если будет видно, что мне как бы плохо, вдруг кто-то из девочек скажет это Саре-Мод?
– Черт бы подрал дерьмовую Сару-Мод! Но Одре… не может быть, чтобы не было ни одной подруги, с которой ты могла бы поговорить.
Она опустила глаза.
– Я кое-что сказала Беатрисе, но… у нее новый парень, ну, вот…
– У нее новый парень? У Беатрисы, которую я видела неделю назад?
Я совершенно растерялась: какую бурную жизнь, оказывается, ведут эти девушки, почти еще дети. Жаль, что с нами не было Катрин, опоры и барометра: мы ведь еще не так стары, но неужели все до такой степени изменилось? Или это я была в их возрасте таким страусом, что не замечала беспощадных закулисных игр, что ведутся в любовной жизни тех, у кого она есть?
Одреанна смотрела на меня, посасывая засахаренную вишенку. Она выглядела печальной и обиженной, но совсем не потерянной: случившееся не лишило ее ориентиров. Это было относительно нормально в ее мире: определенное поведение влекло за собой события, которых с точки зрения здравого смысла можно было ожидать. Я прониклась к ней чем-то вроде восхищения: надо было быть очень толстокожей, чтобы жить в этом мире! И мне это показалось невыносимо грустным.
Я вспоминала свое отрочество, которое отнюдь не было безоблачным, но по сравнению с сестренкиным представлялось мне чудесной, волшебной порой. Я долго оставалась наивной (слишком долго, на взгляд моего отца, который убивал меня, иногда при своих друзьях, вопросами типа: «Как это у тебя еще нет парня?») и вдоволь намечталась о любви, прежде чем познала ее. Были, конечно, более раскрепощенные подруги – вообще-то, если не считать безнадежных единиц, которые, появившись двадцать лет спустя на фейсбуке, все еще гордо афишировали свою социальную неприспособленность, почти все были гораздо отвязнее меня. Я их осуждала (возраст обязывает), но и завидовала их непринужденности и смелости: они бросались очертя голову в мутные воды любви, а я стояла на берегу, зажатая, и словно борясь с головокружением…
Но мне не довелось испытать этого ужасного общественного давления, которое тяготело над жизнью моей сестренки, и я начала спрашивать себя: что же меня уберегло – собственная блаженная наивность или исключительно благоприятное стечение обстоятельств. Мир и человеческая природа не могли настолько измениться за двадцать лет.