И тогда, точно горячие руки схватывают горло Пети и он летит вниз в пропасть, страшную и сладкую пропасть, от близости к которой такие же, как у Наташи в глазах, искорки, пронизывают все его тело, — и оно туманится и млеет, как Наташины глаза.
А губы… Что алее — румянец щек или краска этих губ?
Губы полные. Даже Зоя смеется над этими губами, и говорит, что это — «сальник», а не губы, и называет Наташу «губошлепом». Но Зоя — отвратительна. И отвратительны ее слова. И подло, нечестно, нечестно, нечестно вспоминать все Зоины гадости.
Но губы все-таки непомерно полные. Кажутся они такими, быть может, оттого, что ротик у Наташи крошечный, маленький, точно бутон розана.
И полные губы венчиком прикрывают белые зубы, правда, крупные, острые зубы. И от белой, сверкающей полоски зубов еще ярче вишневый цвет губ.
Губы, губы… Полные губы… Петя коснулся слегка один раз этого вишневого рая, — и горит на его тонких губах этот острый, пряный след и теперь. И сейчас, когда дразнящая память заставляет его вспоминать ту сладко промелькнувшую минуту, — точно красными углями прикоснулась чья-то волшебная рука к его устам, и они пылают, и их магнитом тянет к пламени Наташиных губ.
III
— Какой вы смешной, Петя! А кроме мамаши вы никого не любите?
Голос Наташи прозвучал после долгого молчания, и Петя с трудом проснулся от нежных очарований нежных воспоминаний.
Пришел в себя и обернулся.
Наташа, Наташа! Как горят ее звездно-яркие глаза, как алеет огонь ее щек и губ… Как быстро и смело дышит она, и стальная грудь как решительно и высоко подымает тонкий шелковый покров, — и как сладко видеть эту мягкую волну, колеблющуюся здесь, рядом, близко…
Прильнуть бы к волне устами… Прошептать бы сумасшедшие слова… Окунуться бы в бездну этого неизведанного счастья… Забыть все… и умереть, умереть… Как прекрасна смерть!
И глубоко вдохнув в себя липовый воздух, Петя, не думая и не сознавая, шепчет:
— Я люблю Наташу…
И невольно наклоняется он к ней и ищет воспаленными юными глазами ответа на свои дерзкие слова и видит раскрытые алые, как вишня, губы, сверкающие глаза и дрожащую волну стальной груди.
И в памяти чеканится недавний вечер, первый вечер после их знакомства…
То было на первый день Пасхи. Петя стоял у окна Наташиной комнаты и смущенно рассказывал ей, что делал он в этот день. Говорил бессвязно, краснея, путаясь. А Наташа серебряно смеялась и вдруг спросила:
— И вы христосовались?
— Да.
— А как?
Петя покраснел.
— Отчего вы молчите? Ну, скажите, как вы христосовались?
Наташа близко подвинулась, наклонилась из окна, и ее черные волосы задразнили щеки Пети.