И наконец, самым неприятным и тревожным являлось отсутствие ясности того, кем именно является он, молодой человек 1916 года рождения, в нынешней обстановке. Ведь если реальностью и объективным физическим феноменом оказалось их с Петровичем умопомрачительное воскрешение после семидесяти лет небытия, то реальностью может однажды стать и обратный процесс. Насколько Алексей мог судить, ничего подобного в известной истории доселе не происходило, поэтому опираться на какой-либо опыт из прошлого было нельзя. А раз нет опыта, раз нет понимания сути случившегося с ним чуда — то нет и не может быть никакой уверенности в завтрашнем дне. Так однажды ляжешь спать — и не проснёшься…
Но с другой стороны, что случилось — то случилось! Он, Алексей Гурилёв, жив, здоров, пребывает в ясном уме, помнит всё, сотворён из плоти и крови. Он чувствует, он живёт, мечтает, огорчается, может шутить, уставать, восхищаться, быть гневным, рассудительным или сентиментальным, надеяться, ненавидеть, любить. Любить? Конечно же, любить. Ибо так устроен мир, что пока человек живёт, он не может не думать о ком-то другом. И дело здесь, наверное, не столько в телесной страстности, сколько в необходимости через того, другого, каким-то образом подтверждать своё собственное неповторимые бытие.
То, что он способен любить, должен любить и будет любить, Алексей знал едва ли с не с первых минут, когда он начал сознавать возобновлённость своей жизни и новую реальность. Он думал об этом и в памятную ночь под стук колёс на длинном железнодорожном перегоне, вглядываясь в звёздное мерцание, и в промозглой очаковской конуре, когда рассудок отступал перед жаром лихорадки, и когда потом, уже вполне пришедший в себя и прилично одетый, он из окна такси вовсю засматривался на нарядных москвичек. И, конечно, же, все эти мысли были с ним, когда он впервые увидел Марию, внезапно ворвавшуюся в его прежнюю гостиную с неожиданной просьбой поискать под крышкой рояля деньги, а он от волнения вскочил и перепутал ноты…
Да, за все эти быстро промчавшиеся и насыщенные событиями дни, общаясь с Машей воочию или живя предвкушением её скорого возвращения из Ленинграда, Алексей вполне решил для себя, что она красива, остроумна и в полной мере способа его понимать. Стало быть, она отвечает тому трудно определяемому, но тщательно выстраиваемому и ревниво сберегаемому образу, который каждый мужчина утверждает для себя в качестве идеала женской добродетели и красоты. Он также всё сильнее ощущал усиливающуюся с Марией душевную близость, происходившую не столько от сходства взглядов на политику и искусство, сколько от оказавшихся созвучными и сопричастными друг другу каких-то потайных внутренних струн.