Подумав о ширеве, Кей протяжно застонал и всё-таки с размаху треснулся затылком об стенку сарая. Он вдруг сообразил - если в самое ближайшее время не вмажется, его ждёт весёленькая ломка, которая вывернет его наизнанку, как драный носок. Он уже чувствовал, как его начинает коноёбить.
Шершавые пальцы вновь робко коснулись его локтя, и чумазый заморыш пробормотал, заикаясь:
- У тебя что, тоже болотная хворь?
"Малярия", - догадался Кей и болезненно скривился, сползая на землю рядом с мальчишкой.
- Нет, - угрюмо буркнул он, утыкаясь лбом в колени. От мысли о том, что он, возможно, навсегда застрял в этой вонючей Алабаме, его даже замутило. Или это от ломки? Он снова тоскливо зарычал, и заморыш рядом с ним судорожно подпрыгнул.
- Как тебя звать, Заяц ты несчастный? - кое-как осведомился Кей, сумрачно покосившись на него.
- Айзек, - послушно доложил тот, шмыгнув носом.
- Ай, значит, - едва ворочая языком заключил Кей. - Будешь Ай. Ну или Заяц. А я - Кей Фирс Дог, так и зови, мелочь пузатая.
На него снова накатила дурнотная слабость - такая, что не передать.
- Попить бы, - уныло пробормотал он, стуча зубами, и Ай, видать, сразу его понял, потому что перед носом у Кея вдруг оказалась оплетённая верёвкой баклажка из тыквы, в которой что-то булькало. Он жадно выпил воду в несколько глотков, но легче ему не стало. Всё выпитое немедля подкатило к горлу.
- Тошнит, - еле выговорил Кей, глядя в сочувственные глаза Айзека. - Ломка, сука, накрывает. Ты этого не знаешь, Заяц, и не надо.
Какой-то частью сознания Кей понимал, что ломка сейчас ему даже кстати - чтобы вконец не ополоуметь в открывшихся сраных обстоятельствах. А так... ну, будет он валяться мешком, блевать и ссаться под себя, покуда не переломается, зато мысль о том, что он очутился не понять где и не понять с кем, за сотни миль и лет от родного Нью-Йорка, не вынесет ему последние мозги.
- Поможешь мне, Заяц? - прошептал Кей, откидываясь назад и упираясь затылком в стену, и Айзек быстро-быстро закивал, испуганно воззрившись на него.
Заяц и есть...
Дверь сараюшки со скрипом распахнулась, и до Кея, как сквозь вату, донёсся гвалт, царивший снаружи: гомон толпы и душераздирающие бабьи вопли.
Эти вопли, полные отчаяния, пробили даже окружавший Кея кокон дурноты, и он болезненно сморщился. Баба орала так, будто её резали, ей вторил детский рёв. Кей нехотя разлепил глаза и увидел на пороге давешнего бородатого козлину, которого огрел хлыстом. А рядом с ним - богато разодетую тёлку в длинном голубом платье, в шляпке и с кружевным зонтиком. Белую тёлку, что характерно. Та морщилась, как Кей, и прижимала к носу маленький платочек. Воняло ей тут, понятное дело.