Не успел доктор ответить ему, как Перхуша исчез в клубящейся снегом темноте.
«Куда он, дурак?» — раздраженно подумал доктор, пялясь во тьму, но вдруг успокоился и почувствовал тяжкую, валящую с ног усталость.
Он забрался на сиденье, запахнулся полостью и замер, съежившись. Вокруг кружилось и завывало. Доктору захотелось просто так сидеть и сидеть, не двигаясь, не торопясь никуда, ничего не предпринимая и ничего не говоря. Промокшим ногам было холодно. Но у него не было сил снять сапоги и вытрясти набившийся снег.
«У меня же спирт есть, — вспомнил он, но тут же вспомнил и другое: — Пьяные быстрей замерзают. Пить нельзя, нельзя, ни в коем случае...»
Он задремал.
Ему стала сниться его бывшая жена Ирина, сидящая с вязаньем на просторной, залитой солнцем террасе дачи, которую они снимали на Пахре. Он только что приехал из города на трехчасовом поезде, у него сегодня короткий день, пятница, впереди выходные, он привез из города ее любимый клубничный торт, он слишком большой, огромный даже, как диван. Он ставит торт прямо на зеленый, нагретый солнцем пол веранды, обходит торт по стенке с живыми фотографиями, направляется к жене и вдруг замечает, что она беременна. Причем явно на седьмом или восьмом месяце — живот распирает его любимое платье в мелкие голубенькие цветочки, она быстро вяжет что-то и улыбается мужу.
— Как?! — Он валится перед ней на колени, обнимает, прижимается.
Он плачет от счастья, он счастлив, донельзя счастлив, у него будет сын, он знает точно, что это сын, и сын будет совсем скоро, он целует руки жены, эти такие нежные, такие слабые и безвольные руки, а они все вяжут, вяжут, вяжут, не реагируя на его поцелуи, он плачет от радости, слезы льются на руки, и на платье, и на вязанье. Он трогает живот Ирины и вдруг понимает, что живот — медный котел. Он трогает приятную медную поверхность, прижимается ухом к медному животу и слышит, как в животе что-то закипает, что-то приятно начинает шипеть и пробулькивать. Живот нагревается. Он прижимается щекой к теплому животу и вдруг понимает, что там сейчас закипает масло, а в масле будут вариться маленькие лошади, а когда они сварятся, они будут как жареные куропатки, и они с женой выложат их на мамино серебряное блюдо и накормят этими лошадьми их взрослого, давно уже выросшего сына, который, оказывается, сейчас спит в мансарде и они слышат его громкий, богатырский храп, от которого сотрясается дача и мелко дрожит, дрожит, дрожит дощатый пол веранды.
— Посмотри, Платоша, — говорит жена и показывает ему свое вязанье.