— Это кто же? Этих надо укоротить! — блеснул очками Фринберг. — Кстати, где сейчас Громозадов?
— В следственном изоляторе Демид Тимофеевич, он каждое утро с него начинает и до самого вечера, — не останавливался, боясь, что прервут, твердил Арёл, получив наконец возможность говорить. — Мы ведь до главных взяткодателей добрались, всех трёх братьев, рыбных дельцов Солдатовых, арестовали. Петро среди них сущий пройдоха. Он ведь не только судей, он чиновников из торгового и налогового отдела в кулаке держал, деньгами подкармливал, ну а те ему льготы разные…
— Погодите, погодите! — вскинул руку Фринберг. — Что же Громозадов? Один с ними крутится в изоляторе?
— Ну что вы! Там и Джанерти с Туриным. Помогают.
— Турин? Тот, что из розыска?
— Начальник.
— Который, так сказать, разбомбил весь гнойник и теперь активно способствует?
— Если б не Василий Евлампиевич!..
— Сюда его звать не надо.
Арёл так и застыл с открытым ртом.
— Наше совещание особым будет. А Турина этого я сам приглашу позднее. Побеседую. А вот без Джанерти не обойтись. Его зовите вместе с другими. Кстати, сколько их у вас?
— Следователей? Пять. Два старших и три народных.
— Приглашайте и народных, их мнение может быть интересным.
— Значит, совещание собирать?
— А до вас не дошло, голубчик?
Услышав второй раз это слово, Отрезков поперхнулся дымом, зло и громко закашлялся, переглянулись Козлов с Борисовым. Арла жаром обдало. «Вон оно что! — запрыгали, заметались обжигающие мысли. — Не совещание, а судилище явились вершить надо мной этот гад и вся его компания!» Подогнулись его ноги, дрогнули, но подоспела Варвара — двинула стул под зад: «Присаживайтесь, Макар Захарович, раз совещание, я сейчас натаскаю ещё». И умчалась таскать их один за другим. А он, как твёрдое под собой учуял, словно в себя стал приходить от какого-то дурмана. Ясно вдруг стало ему, пелена слетела с глаз, озарение пронзило на что-то рассчитавшую ещё голову, мучившуюся догадками: «Перед тем как снять с должности за то, что проглядел сволочь Глазкина у себя под носом, за то, что не разобрался с ним до конца, а тот вымогательства творил уже и в губсуде, меня, Арла, стрелочником объявят! За все грехи — одним махом! Ещё нагребут до кучи, за этим и приехали, зря что ли серая мышь очкастая все углы кабинета обшаривала, даже фотографиями интересовалась!.. А ведь это самый верный способ — на фотографиях, чудом уцелевших, вся моя жизнь. Не спрячешь никуда. И язык не надо развязывать пытками на допросах. Вон в обнимку с врагом народа, с самим Львом Давидовичем! Что ещё нужно? Дыру в потолке тоже припаяют — преступная халатность, а то и похуже. Вставят лыко и за то, что сыщик Турин кучу взяткодателей — «гнойник», вскрыл, склонил признаться и покаяться в грехах, соблазнил обличить государственных чиновников!.. Впрочем, самому себе врать теперь ни к чему — шептали мне, что неладные вещи творятся в торговом и налоговом отделах, а я глаза закрывал, Странникову да Арестову в рот заглядывал, молился на них как на иконы, каждому слову доверял… Дурак! Со всех сторон дурак!.. Ещё разгильдяй Громозадов, с которого всё и началось. Не успев приехать, перепугался, каждый день в Саратов слёзные письма начал слать, что зашивается, помощи выпрашивал. То, что Джанерти с Туриным ему помогали, это не в счёт, про эту мелочь и не вспомнит никто. На Отрезкова была надежда, но тот за свою задницу переживает. Тоже на меня валить дерьмо станет… Вот за это и попрут с позором. Впрочем, только ли попрут? За это, голубчик дорогой, тебя врагом народа объявят, Троцкого припомнят и к стенке поставят! Не надейся на Колыму и Магадан, девять граммов — вот цена всего, что сотворил ты за всю свою героическую жизнь…»