Курсанты лежали рядом, за одной сосной. Воронцов стрелял короткими очередями. Он знал, что такое затяжной бой. А немцы, нажав вначале, больше не поднимались. Чего-то выжидали. Ясно было пока одно: они истощали их, затягивали бой, зная, что окружённым долго не продержаться.
Смирнов время от времени поглядывал в сторону Радовского.
– И майор стреляет…
– А куда ему деваться? Он же русский человек. Смотри, совсем затихли. Подождали бы так до темна…
– Русский… Повидал я, Сань, и русских… Четверо казаков из сотни поручика Щербакова в одной деревне всю ночь насиловали женщину, мать троих детей. А к утру, когда совсем от самогонки озверели, привели из сарая старшую дочь, одиннадцатилетнюю… Вот тебе и русские люди.
– Война всю погань из человека наружу требует.
– Это так. А что с нами будет? А, Сань?
– А что всегда.
– Всегда было хреново.
– Стемнеет, пойдём на прорыв.
– До темна ещё долго…
Радовский сел за сосной. Снял вещмешок, ослабил лямки и начал набивать диск патронами. Один, два, три, четыре… Ничего, Георгий Алексеевич, бывало и похуже. Пять, шесть… Сколько ж можно в своих стрелять? Вот теперь и постреляем в того, кто пришёл на нашу землю захватчиком и оккупантом. Освобождение от большевизма… Чушь! Они пришли не за этим. Августовский лес… Его обступал Августовский лес. И лица залёгших солдат, и его разведчиков, и того взвода, которым командует молоденький сержант с курсантскими петлицами, удивительно схожи с лицами тех, кто бежал с ним, прапорщиком Радовским, через белую поляну в Августовском лесу. Одни и те же лица. Семь, восемь, девять, десять… А вон и другое лицо. И тоже знакомое. Это же связник! Почему он убегает? Чёрт бы его побрал!
– Гордон! – окликнул он связника.
Но тот побежал дальше. Только мельком бросил на него взгляд, всего на мгновение сбив ритм своего торопливого бега. Оглянулся именно на него, на Радовского. Значит, видел, узнал. Что-то задумал. Что-то своё… Видимо, решил уходить. Радовский засмеялся. Тридцать один, тридцать два, тридцать три… Куда он уйдёт от себя? Тридцать девять, сорок… Да и от меня тоже. Сорок… А может, хватит? Диск ППШ вмещал семьдесят один патрон. Но число сорок было очень хорошим числом. Три, сорок, семьдесят пять – эти числа для него были не простыми.
Однажды к ним в усадьбу забрела старая цыганка. Её накормили, оставили переночевать. Ему было лет шесть-семь. Детская память избирательна. Многое исчезло. Но что-то, иногда совершенно незначительное, залегло накрепко. Та цыганка, уходя, уже у калитки, сказала, указывая на него рукой: «Мальчик ваш добрый. Но жизнь его будет путаной. Роковые числа – три, сорок, семьдесят пять». В три года он упал во время разлива в речку и едва не утонул. Спас мужик, проезжавший мимо по мосту на телеге и услышавший его крик. А в тридцать восьмом году, летом, когда Радовскому исполнилось сорок лет, в него стрелял какой-то сумасшедший, то ли уличный вор, то ли просто несчастный человек. Пуля прошла на полпальца от затылка. Радовский стоял боком к стрелявшему. Второй раз тот выстрелить не успел, Радовский его смял, распластал на мостовой, мордой в булыжники, вырвал из рук револьвер. А до семидесяти пяти нужно было ещё дожить. Впрочем, число семьдесят пять могло означать всё что угодно, не только возраст, число лет.