Роман Завьялов не свернул, смело, гордым соколом, пошел на танк. И про себя прошептал: «Возьму фашиста, возьму! Победа или смерть!»
Машины мчались друг на друга, не снижая скорости. Когда позволило расстояние, он подал команду:
─ Саша, бронебойными, огонь! И огонь!
Воин-Башкин стрелял метко, все снаряды, как один, попадали в танк с черным крестом, но отлетали от брони, как горох. Только оставляли вмятины и синие, быстро гаснущие змейки огня. Немец-эсесовец тоже знал свое дело, бил прицельно, с хорошею точностью. Один снаряд, как ни увертывался командир на поле сражения, тяжело ухнул в башню, закружил танк. Выровняв его, Завьялов крикнул по рации:
─ Башкин, жив?
─ Жив, товарищ командир!
─ Почему не стреляешь? Не получается лоб, секи по гусеницам! И в жерло гони снаряд, в жерло, когда он втягивает пушку.
─ Орудие заклинило, командир! Снаряд угадал в пушку, ствол поднять не могу. И прицел разворошило.
─ Башку бы тебе заклинило! Вояка хренов, мать твою перемать, ─ разразился проклятьями командир, не сдерживая гнева, хотя понимал безвинность башнера. Но успокоиться не мог. И все изливал гнев, изливал: ─ Ты танк хоронишь! Заживо! И друзей! Могильщик окаянный! Чего примолк? Наводи пушку прямою наводкою, без прицела! Даю разворот башни ноль пятнадцать. И огонь, огонь!
Но теперь пущенные снаряды перестали слушаться воле русского пушкаря, то не долетали до танка-крестоносца, то перелетали. И командир принял решение, единственное в неравном поединке.
─ Пока не забили снарядами, иду на таран! ─ объявил он по рации. ─ Россия или смерть! Прости, Саша, за разгневанность! Сердцу больно! Такая прекрасная команда сложилась, и надо гибнуть! И куда отступать, позади Отечество! Все простите! Простите! И прощайте!
И он снова с песнею и снова бесстрашно повел машину на сближение, на гибель, по иссеченному, изорванному снарядами и минами полю, среди огня и дыма, на скорости перелетая через окопы и воронки. Машину раскачивало. Ветер в роскошестве свистел за бронею. Мотор гудел с лютою ожесточенностью. Гусеницы в напоре взметывали обожженный снег, густо перемешанный с пеплом, разбрасывали его в разные стороны осеннею хлябью. И каждый по боли, по печали ощущал это движение, ибо понимал, ─ сердце стучит на прощальном стуке, на прощальном стуке!
Еще мгновение и танк с экипажем опустится в земные лабиринты Мавзолея!
И ветер, уже ветер гудит за бронею, как поминальная молитва, где вплелось-переплелось траурное песнопение хора плакальщиц и хора горевестниц!
Прощай, Россия!
Помяни сына-воина своего в памяти, и мы оживем, ибо ушли в бессмертие!