– Я прослежу, чтобы их отвели на конюшню, Софи, и скоро вернусь вместе с матерью, – сказал мистер Ривенхолл.
Софи кивнула и направилась к невысоким ступенькам, говоря на ходу:
– Гастон, с нами прибыли на два гостя больше, чем ожидалось. Смею надеяться, вы не станете возражать.
– Это сущие пустяки, мадемуазель, – небрежно отозвался он. – Мадам ожидает вас в гостиной.
Маркиза лежала на софе в гостиной, выходящей на южную лужайку. Свет весеннего солнца трудно было назвать ослепительным, тем не менее портьеры на окнах были задернуты, чтобы внутрь не проникал ни один лучик. И занавеси, и обивка на мебели были зеленого цвета, поэтому в комнате царил полумрак подводного царства. Софи немедленно раздвинула шторы, воскликнув:
– Санчия, нельзя же спать, когда ваши гости уже на пороге!
Со стороны софы донесся слабый стон.
– Софи, мой цвет лица! Ему вредит яркий солнечный свет! Сколько раз тебе повторять одно и то же?
Софи подошла к ней и наклонилась, чтобы поцеловать.
– Да, дорогая Санчия, но моя тетя сочтет странным, если вы и дальше будете возлежать в темноте и ей придется пробираться к вам на ощупь. Вставайте немедленно!
– Bien entendido,[58] я встану, когда твоя тетя будет здесь, – с достоинством ответила маркиза. – Если она уже у дверей, я поднимусь немедленно и не пожалею для этого усилий.
В подтверждение своих слов она сбросила на пол необыкновенно красивую шаль, которой укрывала ноги, и позволила Софи помочь ей подняться.
Она была яркой брюнеткой, одетой скорее по французской, нежели по английской моде, и ее роскошные черные кудри, уложенные в высокую прическу, прикрывала мантилья. Платье из тончайшего барежа поверх атласного чехла вызывающе подчеркивало ее полные груди, обнажая их намного больше, чем леди Омберсли сочла бы пристойным. Сей недостаток, впрочем, отчасти скрадывали многочисленные шали и накидки, в которые она куталась, дабы уберечься от предательских сквозняков. Мантилья была приколота к низкому вырезу ее платья большой изумрудной брошью; в мочках ее ушей тоже покачивались изумруды в золотой оправе, а на шее красовалась двойная нить превосходного жемчуга, спускавшаяся чуть ли не до самой талии. Она была потрясающе красива, с большими томными карими глазами и нежной матовой кожей лица, умело подкрашенного рукой настоящего художника. Ей было чуть больше тридцати пяти, но округлая полнота делала ее старше. При этом она ничуть не походила на вдову, и именно эта мысль первой появилась у леди Омберсли, когда она, наконец, вошла в комнату и приняла вялую руку, протянутую ей в знак приветствия.