Три письма — это целый роман. Поэма о любви. Вон Паше Никитину одного письма хватило, чтобы жениться на Ленке…
Черная ночь словно бы погустела перед Мослаковым: Пашу Никитина он вычеркнул из списка своих знакомых. Был у него друг — и не стало друга.
На щеках у Мослакова дернулись желваки. Он еще не объяснялся с Никитиным, но объясниться придется.
Как все просто, оказывается, бывает в жизни: был друг — и нет его! Одним слабым росчерком пера — не на бумаге, а в душе, — Никитин отделил его от себя, а точнее, сам отделился от Паши Мослакова, от прошлой своей жизни, от того, что оба они называли братством. Мослаков не выдержал, перегнулся через борт, сплюнул вниз, в воду — сделал то, чего не делает ни один морской офицер, и сам Мослаков никогда не делал этого раньше.
Толпа пассажиров увяла окончательно. Иры не было. Холод разочарования, возникший в груди, растекся по телу, сковал мышцы.
Отчего-то всегда так бывает: стоит только чему-то не получиться, как внутри возникает холод, мышцы сводит судорога, перед глазами все кисельно растекается, будто он — баба, а не боевой офицер… Мослаков снова сунул лицо в букет роз, потом встряхнул его, словно собирался вышвырнуть за борт, в угольно-черную глубокую воду, испещренную электрической рябью, недоуменно проводил взглядом двух сгорбленных пенсионеров-тихоходов и, круто развернувшись, двинулся к трапу.
Он не успел сделать и четырех шагов, как сзади послышался звонкий, какой-то ликующий крик:
— Паша!
Мослаков остановился так резко, что под ним дрогнула металлическая дорожка, оглянулся: вдоль борта, с трудом таща за собою большой серый чемодан на колесиках, спешила Ира.
Холод, только что стискивавший Мослакову душу, мгновенно растаял, капитан-лейтенанту сделалось жарко, он, громыхая ботинками, понесся к Ире Лушниковой.
Та, смущенная, с покрасневшими щеками, продолжала тащить за собой большой пузатый чемодан. Колесики застревали в пазах рубчатого пола, Ира дергала чемодан за шлевку, словно застоявшегося коня, и алела щеками.
Мослаков подскочил к ней, обхватил обеими руками, приподнял, закружил.
— А я, дурак, не верил, что ты приедешь, — признался он.
— Вот, привезла с собою целый гардероб, — она вновь дернула чемодан за шлевку. — Я ведь в Волгограде пробыла всего один день, а сюда приехала на месяц. На целый месяц… Взяла отпуск и приехала.
Взгляд Мослакова сделался восхищенным.
— Ирка! — прошептал он восторженно, прижался щекою к ее щеке, ощутил радостное волнение, возникшее в нем, — словно бы где-то что-то взорвалось, волна толкнулась ему в грудь, закупорила горло, выбила из глаз слезы: странная штука — человеческий организм, то положительную энергию вырабатывает, то отрицательную. Еще несколько минут назад Мослаков ежился от тоскливого холода, будто в лицо ему бил ледяной ветер, пронизывал его насквозь. От этого секущего холода Мослакову хотелось куда-нибудь спрятаться, заползти в нору, и вот уже «электростанция» начала выделять ликующий светлый жар.