– Из-за говенной собаки, Берестов, ты себе хребет сломал. Мою спину, сколько живу, еще никто сзади не видел. Разумеешь? Не видел ник-то! Я тебя в порошок сотру! Вот так – фу! – и тебя нету!
Положив карабин на колени, Степан смотрел на говорившего Пережогина, на сигарету, исходившую сизым дымом в его крупных пальцах, смотрел на Шныря, прижавшегося к стене избушки и потерявшего дар речи, смотрел на пустую собачью конуру, на досках которой еще видны были рыжеватые волосины, смотрел на стоящие в отдалении островерхие, заснеженные сосны, смотрел и испытывал облегчение: жизнь теперь становилась понятней и проще.
– Больше чтоб ноги не было. Никакого суда не побоюсь – грохну…
Пережогин откинул назад голову и захохотал. Он хохотал искренне, захлебываясь собственным смехом, хлопал широкими ладонями по коленям, словно хотел пуститься вприсядку. Шнырь показал редкие зубы и тоже захихикал, мелко и дробно трясясь худым телом.
– Следующего раза… – сквозь смех выдавил Пережогин, – уже не будет… и тебя здесь тоже не будет…
– Ну, это мы еще посмотрим…
Степан вытянул начинающие мерзнуть ноги и стал шевелить пальцами, чтобы хоть как-то согреться. Пережогин заметил его движение, покачал головой и поднялся с чурки.
– Ладно, Берестов, ты нас пока тут карауль, а мы досыпать двинем. Пошли, Шнырь.
Они скрылись в избушке и крепко прихлопнули за собой дверь. Степан остался один. Так он просидел до тех пор, пока сверху не пробился низкий и плотный гул вертолета. Зависнув над самой поляной, раскачивая взбудораженным воздухом верхушки сосен, густо пылившие снегом, вертолет осторожно и мягко, как на цыпочки, присел на черные колеса. Пережогин и Шнырь торопливо грузили свой скарб. Вдруг Пережогин обернулся, что-то сказал Шнырю. Тот кивнул и побежал к избушке, которая стояла с настежь отхлобыстнутыми дверями. Выскочил оттуда с магнитофоном, забытым в спешке, виновато глянул на вертолет, суетливо дернул плечами и вдруг, огибая круг по поляне, подскочил к Степану, нагнулся и заглянул ему в лицо, так близко, что тот сморщился от гнилого запаха из его рта. Смотрел, словно навсегда прощался со Степаном и хотел его запомнить.
– Фрайер, ой, фрайер, нет, чо, тут заклинило, а?
Не дожидаясь ответа, побежал к вертолету и на бегу вздрагивал плечами, руками. Пережогин в сторону Степана даже не посмотрел, как будто того вовсе не существовало.
Вертолет поднялся и боком уплыл в сторону.
Прижимаясь лбом к холодному стеклу иллюминатора, Пережогин смотрел вниз на уплывающую избушку, на сизый, едва различимый дымок из ее трубы, вздрагивал, словно конь на морозе, и никак не мог осознать, что его выбросили из тайги. Случилось то, чего с ним никогда не случалось и не могло, считал он, случиться. Пережогин давно привык, что на любой земле, где он работал, ему все подчинено. Подчинено для того, чтобы он делал дело. И он его делал, выкладывая себя без остатка. Он знал упоение работой и жил им. Всего несколько дней назад стоял на вышке, сколоченной на скорую руку, и, не укрываясь от режущего ветра, бьющего по глазам, цепко оглядывал свое «хозяйство».