— Хорошее это место, — подтвердил он. — Все здесь отдыхают. Сами-то куда пробираетесь?
— В Новошино.
— А сами-то откуда?
— Из Москвы.
— Далековато… — удивленно протянул мужик и похоже, что не поверил.
Сейчас никого из северян не удивил бы такой ответ — теперь туристы проникают в самые глухие северные уголки. Ныне ответ «из Москвы», «из Ленинграда» не удивит встречного человека на лесной дороге или охотника на таежной речке. Туристы — и все понятно. Но тогда Север лежал еще туристской «целиной», и встреча в глубине леса, на волоке, по которому без особой надобности не ходят, с людьми, уверяющими, что они из самой Москвы, должна была немало озадачить того человека. Не менее удивлены были жители Новошина, куда мы, наконец-то, пришли.
Мы попали в довольно большую и людную северную деревню. Хотя она и стояла за непролазным волоком, на котором только что застрял трактор, не похоже было, что здесь обитают берендеи, не видавшие пароходов. Как выяснилось, невдалеке от деревни возник лесопункт, и в округе, прежде жившей замкнутым мирком, появились новые люди. Мы шли за стариной в патриархальный мир прежнего Севера, а встретились с новым, промышленным краем.
Мы, конечно, пытались искать старину, и это вызывало всеобщее удивление. Не столько вид незнакомых людей, пришедших откуда-то с ружьем, удивлял, как странные их расспросы о песнях и сказаниях. Вокруг нас стали собираться деревенские старички. У них были чистые новгородские лица, ясные детские глаза, и говорили они чистым, незамутненным языком, нараспев с особенными словами и оборотами — речь их хотелось сравнить с тем лесным ручейком, из которого мы пили воду берестяным ковшиком. Уже это было находкой, а мы все хотели чего-то особенного и сразу. Они многое знали, эти бородачи: и местные предания, и песни, и всякие лесные истории, но не могли взять в толк, зачем это двум странным молодым людям.
— А песни у вас певались? — спрашивали мы.
— Как же, пели.
— А теперь поют?
— Как же, поют.
— А кто поет?
Называлось имя старика, посылали за ним мальчишек. Приходил старик, но оказывалось, что и он ничего не знает. Зато про охоту разговор шел живее. Старики рассказывали, как они «промышляли рябов».
— Бывало, под деревней полну пазуху рябов набьешь, — вспоминали они.
— А теперь? — спрашивали мы с надеждой.
— Нету птицы. Пропала сей год.
И конечно, начинались рассказы про медведя.
— …Медведицу-то стрелил, а пестун ушел. Медвежонок-то залез на лесину, я слегу срубил — его по хребтине, а он заплачет что дите, дак жалко…
— Медведь, он тоже совесть имеет. Вербованный в медведя стрелил, да мимо, он ружье отнял, вербованного повалял, мохом обложил, помочил сверху и ушел…