При этих словах Шурик снова значительно посмотрел на Машу; она, чтобы не сорваться и не выдать своих чувств и мыслей, слушала его молча и напряженно, и ему показалось, что он заинтересовал ее.
— Конечно, мы — я именно говорю о таких, как я, — в своем роде потерянное поколение. Мы прожили двадцать четыре года в пустоте, среди чужих идей, и многие из нас просто потеряли представление, какой могла бы быть сейчас жизнь в России, если бы наши отцы сначала собственными руками не предали царя, а потом не поджали хвост перед большевиками. Все заново, все заново... — повторил он и переложил ногу.
— Да угощайтесь, что же мы так сидим, — сказал старший Прилипко, наконец получив возможность вставить слово. Кажется, он сейчас одинаково робел и перед племянником, и перед Софьей Леонидовной, неизвестно, перед кем больше, и был рад спуститься с небес ка землю к стоявшим на столе водке и закуске.
Закуска была по оккупационному времени богатая: байка шпрот, банка сардин с немецкой надписью по тонкой синенькой наклейке, полголовки сыра и наполовину, неэкономно, по-мужски нарезанный круг копченой колбасы.
— Умеют делать, — небрежно взяв двумя пальцами коробку с немецкими сардинами и прищелкнув по ней пальцами другой руки, сказал Шурик. — Все умеют! — Он сказал это с удовольствием и даже с какой-то лакейской гордостью, хотя было совершенно неизвестно, чем эта банка с немецкими сардинами лучше, чем тут же рядом стоявшая банка с русскими шпротами.
Софья Леонидовна взяла у него из рук банку сардин, положила несколько штук себе на тарелку, молча съела, потом также молча потянулась за шпротами, положила несколько шпрот, тоже съела с самым равнодушным и даже недовольным видом. Маше даже показалось, что она этим своим равнодушием специально хотела доставить неудовольствие Шурику. Сама Маша, отрезав кусочек сыра и сделав себе бутерброд, лениво жевала его. Еда не шла ей в горло. У нее было сейчас такое чувство, что ее все время раз за разом бьют по лицу, а руки у нее скручены за спиной и рот заткнут кляпом. Впервые в жизни она была не в состоянии ответить то, что хотела. Своего, принадлежащего ей мира не было здесь, в этой комнате, здесь был мир чужой, принадлежащий этому самоуверенно закинувшему ногу за ногу черному человеку с красивым чужим лицом и тонкими злыми губами. И она не смела ни спорить с ним, ни возражать ему, ни даже выразить ему свою неприязнь не потому, что боялась его, а потому, что не имела права сделать это ради того мира, которого не было здесь, но который стоял за ее спиной и властно приказывал ей молчать, хранить, не выражать своих чувств, поддакивать.