В коридоре за дверью нашего номера льдогенератор принялся издавать какие-то странные звуки, и я не сразу различил, что мама тихонько шмыгает носом в темноте.
– Как ты думаешь, они были хоть когда-нибудь счастливы?
– Абсолютно точно были.
– Ты так думаешь?
– Конечно.
– Она сошла с ума. Он потерял свою фирму. У них не было общих детей. Он попал в тюрьму. У нее из-за гормонотерапии начался рак. Я выбила его брату глаз, а потом вышла за человека, который стоил ему фирмы. Когда они были счастливы?
– В промежутках? – предположил я.
– В промежутках.
– Да.
На следующее утро нам надо было встать рано, чтобы успеть каждому на свой самолет. Мама считала, что ей нужно больше времени на умыванье и все такое, поэтому поставила будильник на пятнадцать минут раньше, но, когда прозвонил мой будильник, она все еще сидела в ночной рубашке на краю кровати. В руке у нее была часть ЛАВ-1, которую дед привез с собой из Калифорнии, самая первая, лунный сад. Мама держала ее на уровне глаз и рассматривала миниатюрную версию нас между крохотными розами и морковками на гидропонике.
– Зачем ты ее привезла?
– Не знаю, что на меня нашло. Я сложила в сумку его вещи, книгу, фотографии. Как будто он возвращается к себе в Фонтана-Виллидж после того, как с удовольствием погостил у меня.
Я встал, и мама протянула мне покрашенный серой краской диск. Я через открытый люк посмотрел на людей, которых дед надеялся, и не смог, и все-таки сумел уберечь. Двухсантиметровые бабушка с дедом на амортизационном диване, двухсантиметровая мама в амортизационном кресле, ее сантиметровый двенадцатилетний сын в соседнем кресле, младший – с горошину – у нее на коленях. Все в удобных, но практичных синих комбинезонах и эластичной обуви. Пышная морковная ботва, розы – поцелуи губной помады. При таком масштабе подробности были условными, и дед просто покрасил лица телесной краской, рисовать не стал. Раньше наши безглазые лица казались мне жутковатыми, если не символичными в каком-то глубоком смысле, в который не хотелось вникать, но потом я привык. Можно было вообразить на них улыбки. Написать на них любую историю, какую пожелаешь.
Дед перестал говорить за день до смерти. В нашем разговоре, который оказался последним, я спросил, довелось ли ему встречаться с фон Брауном после того случая в Коко-Бич. Дед мотнул головой. Мотать головой ему было больно. Он, нетерпеливо сопя, попытался сесть. Я поднял спинку кровати чуть вертикальнее, но он сказал, что так стало хуже. Я опустил ее положе, чем было раньше. Дед сказал, что стало в два раза хуже. Я поднял спинку, взбил подушки, сунул подушку ему под колени. Он сказал, что так тяжело пяткам. От лекарства, сказал он, такое чувство, будто хочется вылезти из кожи. И оно вовсе не убирает боль, просто дает плыть по ней, не погружаясь. Мы бросили попытки устроить его поудобнее.