— Ты чего это?
Замерев, я, как приговора, ожидала отказа. От гула в ушах болела голова, в глазах темнело.
— Возьмите меня, я вся ваша, — промямлила я, багровея щеками и ушами.
Дед стрелой метнулся ко мне, трясущаяся рука легла на грудь, стиснула до боли. Я с трудом удержалась на месте, даже не отклонилась.
— Не шутишь, озорница? — тревожно прошептал старик, орудуя в вырезе. — Не надо над старыми шутить.
— Не шучу, — я выгнулась под сухой жёсткой рукой, сжимавшей грудь уже под блузой. — Люблю мужчин постарше, — я подавила приступ тошноты, — очень люблю, возьмите меня, господин Жаме.
— Просто Густав, — высвободив руку из выреза, он потянул блузу вверх. — Для тебя просто Густав, озорница.
Я послушно подняла руки, позволяя её стянуть. Фиолетовая ткань с жёлтым кантом по вырезу отлетела в сторону. Старик схватил меня за плечи и полюбовался грудями:
— Хороша, — взгляд поднялся выше. — Что такая напряжённая?
— Устала очень, — я выдавила улыбку. — И боюсь, вдруг нам помешают?
Потупила взор, изображая скромность, что с горевшими щеками и ушами должно было выглядеть правдоподобно.
— Никто не помешает, не бойся, — он стиснул мои груди, взвесил на ладонях, приподнимая то одну, то другую, покачивая. — Ой, хороша девка, ой, повезло мне… Выпить хочешь?
Кивнула, хотя ни разу не пила, только, наливая в тесто, нюхала. Жаме метнулся вокруг стола, наклонился, отклячив костлявые ягодицы, и вытащил из-под лавки тёмную бутыль, накрытую глиняной чашкой. С радостным блеском в глазах поставил на угол стола. Не сводя взгляда с моих напряжённо торчавших сосков, налил полную чашку и протянул:
— За твоё здоровье, озорница.
Обхватив холодную глину ладонями, я махом плеснула жидкость в рот — дикое жжение проборонило язык и горло, вонь защипала нос. Я зашлась выворачивавшим нутро кашлем, весь мир сузился до горящего рта, обожжённого пищевода и полного лезвий желудка. Я кашляла, а Жаме прикладывал меня к столу, притискивал, торопливо оглаживал бёдра:
— Ты дыши, дыши, сейчас пройдёт. С непривычки оно да, резковато. Не подумал я, разбавить надо было.
Дышать сквозь горевшее горло было невозможно, я дёрнулась, вырвалась и кинулась в баню. Рухнув на колени у ближайшей кадки, приникла к воде. Вода тоже жгла. Отфыркиваясь, снова припадая, захлёбываясь, я наконец уняла выгорание языка и внутренностей. Вода стекала по губам, подбородку, шее. В животе поселился ёж.
В бане потемнело: Жаме стоял в дверях:
— Не пила ещё, что ли?
Мотнула резко потяжелевшей головой. Мир качнулся, изменился как-то неузнаваемо. И пока я, мокрая, ошалевшая, сидела на прохладном жёстком полу, всё становилось… не таким уж страшным. Даже, сказать по правде, немного забавным. И не стоящим беспокойства точно. Взглянув на Жаме, я решительно заявила: