– Держу пари на пять долларов, Рейбёрн, что вы не убьете того человека, в которого прицеливаетесь.
Но Рейбёрн не промахнулся, а попал прямо в сердце намеченной жертвы, после чего стал молодецки рубить мечем. С самого начала мы сознавали, что эта битва должна закончиться нашим поражением; весь наш отряд состоял не более чем из пятнадцати человек, а против нас шла целая армия. Улицы города, насколько можно было окинуть взглядом, кишели неприятельскими войсками; каждого человека, убитого нами, были готовы заменить двадцать новых воинов, свежих и бодрых, тогда как наши силы заметно убывали. Если мы продолжали драться, то не из храбрости, а от отчаяния, а также – о чем я мог судить по моим личным чувствам – из мести врагу. Нам хотелось перебить как можно больше неприятелей, прежде чем пасть самим под их ударами. Мы прекрасно сознавали, что немедленная смерть была для нас самым лучшим исходом. Этим мы спаслись бы от худшей участи, которая, конечно, постигла бы нас в случав плена. Тогда нам угрожала ужасная перспектива попасть в руки жрецов и быть замученными перед их языческими алтарями. После невыносимых пыток, у нас вырвали бы из груди, во славу ацтекских богов, еще трепещущее сердце… А между тем азтланеки, по-видимому, непременно хотели, согласно своему обычаю, захватить живьем меня и моих товарищей. Это было заметно из того, что они старались наносить нам несмертельные раны, не беспокоясь даже о большой потере людей с их собственной стороны при таком образе действий.
Дикие схватки этой отчаянной битвы снятся мне порой и теперь. Я снова вижу перед собой толпу полунагих людей; они наступают на меня полукругом, измеренным длиной моего меча; их лица искажены бешенством, которое застывает в чертах дикарей даже тогда, когда они падают мертвыми. Меня оглушают звон оружия, вопли ярости и боли, под моими ногами липкие лужи крови, во всем теле невыносимая ломота и изнеможение; напряженные до невозможности мускулы правой руки почти одеревенели, но я все-таки продолжаю драться. Даже во сне я гораздо яснее сознаю, что происходит со мной, чем сознавал тогда наяву, потому что в то время безысходное отчаяние давило на меня. Пока я сражался в этой безнадежной битве, мой ум как и тело стал бесчувственным; я бессознательно парировал удары врагов, равнодушно крошил и резал людей с энергией и неутомимостью смертоносной машины.
Исход этой неравной борьбы с самого начала был вопросом только нескольких минут. Когда я услышал страшный вой неприятеля и увидел, что осаждающие, выбив ворота цитадели, ринулись неудержимым потоком, как раз за спинами воинов, с которыми я бился, мне стало ясно, что люди Тицока вытеснены оттуда или перебиты и что наступает наш конец. Я взглянул через плечо ацтека, которого минуту спустя вычеркнул навсегда из списка живых, и увидел то, что можно назвать воронкой в центре толпы, рвавшейся в цитадель. Среди самой отчаянной давки и сумятицы передо мной мелькнула фигура Тицока; очевидно, он все еще держался, отчаянно отбиваясь мечом. Вид его был страшен, неприятельский удар, скользнув по черепу, срезал ему часть кожи на голове. Этот лоскут с длинными волосами висел у него поперек лба, болтаясь во все стороны и дрожа, как истрепанное перо; лицо раненого было залито кровью, которой был пропитан насквозь и его стеганый панцирь из бумажной ткани; кроме раны на голове, у Тицока зияла еще другая, на затылке. В тот момент, когда я его увидел, он нанес молодецкий удар одному из нападающих, так что голова противника отскочила от туловища; но пока она еще летела по воздуху, другой воин, позади Тицока, энергичным толчком оттеснил назад напиравшую толпу и освободил место для того, чтобы нанести удар мечом. Я крикнул Тицоку, предупреждая о грозившей опасности, и он сделал быстрый полуоборот назад; но противник, не дав ему времени полностью повернуться, раскроил несчастному череп от темени до самого подбородка. И под оглушительный, дикий вой торжества, поднявшийся среди наших врагов в честь этого предательского удара, унеслась с земли душа одного из храбрейших и благороднейших людей.