(из закулисной жизни петербургского кафешантана)
Было четыре часа пополудни второго дня Святой недели.
В одном из громадных домов Офицерской улицы, во дворе, в убогой комнате, отдаваемой «от съемщика», сидел на сильно потертом, но когда-то обитом американской клеенкой, покосившемся, видимо, от отсутствия одной ножки, диване «куплетист» одного столичного увеселительного заведения Федор Николаевич Дождев-Ласточкин.
На столе, стоявшем перед диваном и покрытом цветной скатертью, кипел позеленевший от времени самовар и между чайной посудой стояли бутылка водки, рюмка, тарелка с хлебом и довольно значительных размеров куском ветчины. Тут же лежали разбросанные деньги: две радужных и объемистая пачка мелких кредитных билетов.
У стены, около двери комнаты, убранство которой дополняли несколько разнокалиберных легких стульев, железная кровать с убогой постелью и небольшой комод, на котором красовалась шелковая шляпа-цилиндр, стояла в почтительной позе высокая худая старуха с хищным выражением лица квартирная хозяйка, известная между ее жильцами под именем «Савишны».
— За мной за два месяца и четырнадцать дней, следовательно, по первое мая за три месяца, — говорил Дождев-Ласточкин.
— Точно так-с, — отвечала Савишна, пожирая глазами лежавшие на столе кредитки.
— За три месяца, значит, будет всего тридцать шесть рублей получите, — отсчитал он ей деньги и подал.
Старуха дрожащими руками приняла деньги и тщательно их пересчитала.
— Очень вами благодарны… Таперича, значит, мы по первое мая в расчете.
— То-то, а вчера ругаться да мировым стращать… Ах ты, старая карга, Бога бы побоялась, — для такого праздника.
— Уж не осудите: такое наше рукомесло, — сделала сконфуженный вид старуха и поспешно удалилась из комнаты.
Федор Николаевич остался один.
— Вот они, голубушки, — положил он руку на лежащие на столе деньги, и почет и уважение, и талант, и гений — все в них, — задумчиво произнес он и, налив себе рюмку водки, начал резать ветчину.
Дверь комнаты распахнулась и в нее не вошел, а буквально влетел товарищ Дождева-Ласточкина по сцене, «рассказчик из народного быта» того же увеселительного заведения, Антон Антонович Легкокрылов.
— Дома и пирует… Ба, да ты Калифорнию, кажется, открыл, — увидал он лежавшие на столе деньги.
— Здравствуй, — подал Федор Николаевич руку приятелю, — садись… Сперва чаю или водки?
— Конечно, последней, — заявил Легкокрылов.
Федор Николаевич выпил налитую рюмку, закусил и, наполнив ее снова пододвинул к усевшемуся за стол Легкокрылову, а затем собрал со стола деньги и сунул их небрежно в боковой карман пиджака.