– Вы говорите об этом в таком тоне, словно упрекаете меня в нерешительности, считая, что это я виновен в провале заговора против фюрера.
– Именно так и считаю. Упрекая…
– Но в таком случае позвольте поинтересоваться, на чьей же вы стороне?
Скорцени воинственно осклабился и, поиграв лиловым шрамом на щеке, захлопнул папку с летописью покушений на фюрера.
– Нет, арестованный Фромм, ваше имя никогда не удостоится быть занесенным в это святописание клятвоотступников, – постучал он пальцем по коленкору. – Вам этого не дано, арестованный Фромм. Для такого полета у вас попросту не хватает фантазии.
Когда Фромма уводили из кабинета Скорцени, он остановился у двери и постоял там несколько мгновений – слегка запрокинув голову и сжав кулаки. Это была поза гневного самобичевания. Только сейчас генерал окончательно убедился, что, присоединись он тогда, в день «Валькирии», к Беку и Ольбрихту… обратись к командирам верных ему частей… фюрер мог бы быть свергнут. Решительно и бесповоротно. А следовательно, судьба Германии сложилась бы совершенно по-иному. Он мог попасть не только на страницы кондуита службы безопасности, но и на скрижали мировой истории. Пусть даже ценой гибели. Но тогда и гибель его представлялась бы явлением историческим.
Скорцени прав: у него не хватило ни мужества, ни фантазии. История таких не терпит. Она презирает их, выбрасывая из седла, как необъезженный рысак – несмелого, хлипкого наездника.
И вот теперь его не принимают в свой стан ни гитлеровцы, ни заговорщики. Он, словно изгой, брошенный на произвол судьбы между двумя враждующими лагерями, – одинаково изгнанный из обоих этих лагерей и одинаково презираемый ими.