Проходя мимо фанеры, Наташа случайно коснулась её, — и на пальто остался чёрный след краски, которая, видно, никогда не высыхала в этой могильной сырости.
— Осторожно! Не подходите! — крикнул Глеб.
Все вздрогнули и подавленно замолчали. Даже не очень опытный глаз мог безошибочно определить, что настроение у всех было ужасное.
Я для виду пошептался с Глебом и громко, весело объявил:
— Вот Глеб говорит, что племянник Григорий часто так шутит: сначала запрёт, а потом отопрёт.
— И через сколько же времени он отпирает? — спросил Покойник.
— Через час. Максимум через два! — бодро сообщил я. — А пока давайте осмотрим окрестности! Познакомимся с достопримечательностями этого подземелья… Чтобы потом, когда мы выйдем наверх, было что рассказать!
— А мы выйдем? — спросил Покойник.
— Конечно! Когда мы увидим родных и близких, они спросят нас…
— А мы их увидим?
Лампочка всё время выхватывала из темноты лицо Наташи Кулагиной. Вернее сказать, я то и дело смотрел на Наташу.
— Кого ты больше всех любишь? — внезапно спросила она.
«Тебя!» — хотел я ответить. Но она бы мне не поверила, потому что это была неправда. Больше всех я всё-таки любил маму и папу. Потом Костю… А потом уж её. Не мог же я это сказать!
— Кого ты больше всех любишь? — повторила она.
— Вообще… или у нас в классе?
— Скажи ещё: в нашем звене!
— А ты кого?
— Маму.
— Я тоже маму и папу.
— Нет, я не маму и папу, а именно маму. Я могу за неё умереть. А ты можешь за кого-нибудь умереть?
«Могу! За тебя!» — рвался вперёд мой язык. Но что-то ему мешало.
— Можешь? За маму?..
— Я как-то не думал…
— И правильно делал: самое страшное для матери — пережить детей своих…
— Эту мысль ты должна записать!
— Какая же это мысль? Это истина. Вот и всё… Поэтому я должна уехать на электричке в семнадцать ноль-ноль! Ты понял?
— Так и будет! Я тебе обещаю!..
Но как я выведу её из подвала, — это было неясно. «О, если я что-то придумаю! — мечтал я. — Она будет считать меня избавителем, героем, спасителем своей мамы, за которую она готова отдать даже жизнь!»
— То, что было ещё час назад, кажется сейчас таким замечательным. Даже прекрасным, — сказала Наташа. — Хорошее по-настоящему ценишь на фоне плохого. Ты замечал?
— Да! Конечно… Ещё бы! Сколько раз! Эту мысль ты обязана записать!..
Наташа почти шептала. Но я улавливал каждое слово, потому что, когда она ко мне обращалась, слух мой становился каким-то особенным. И если бы рядом в такие минуты что-нибудь взрывалось и грохотало, я бы этого не услышал, а услышал бы только её голос.
«Странное дело, — лезли мне в голову мысли, — маму я люблю больше, но не думаю целый день о том, что люблю её. А Наташу люблю меньше, но думаю об этом всё время. О, как много в нашей жизни необъяснимого!»