Иногда в эти свободные часы он спал, сидя за письменным столом и положив голову на согнутую руку, или, бывало, доставал со стеллажа какой-нибудь пакет и тогда, сунув пакет под голову, вытягивался во весь рост на одном из пустых столов в переводческом отделении. Но по большей части он не спал, а болтал со стенографисткой, если та не уходила домой и не засыпала. Сегодня же он был один, как и предполагал, поскольку стенографистка, с которой скользящий график соединил его на этот раз, по ночам всегда уходила домой. Он давно высчитал, что будет нынче совсем один, и радостно предвкушал это. Храп, доносившийся из дома напротив, отдаленный шум города и вообще все, что находилось за пределами здания, усиливали ощущение одиночества, надежного, уютного одиночества, и, когда время от времени он поднимался наверх к окошку телетайпной, то воспринимал это всего лишь как путешествие на дальний край одиночества, и не более того. Новый материал поступал редко: в эту пору передавались почти исключительно переводы сообщений агентств Рейтер и Франс Пресс, которые он уже успел просмотреть в оригинале.
Прислонясь к оконной раме, он разглядывал фасады высоких домов по Зайденгассе до самого ее конца, улица в этот час была пуста; когда же он смотрел прямо перед собой, взгляд его упирался в Хермангассе, которая вела к маленькому ресторанчику, где все они в обед получали жестяные подносы с нехитрой едой, и скользил дальше, мимо трамвайной остановки на Вестбанштрассе, мимо полицейского участка к пожарной части; эта улочка тоже была пуста, и он повернул голову вправо, присматриваясь к въезду в проходной двор — к занюханной улочке, даже без таблички с названием; взглянув на схему, приколотую кнопками над письменным столом репортера местной хроники, он выяснил, что называлась она Ахорнергассе, эта состоявшая из одного двора улочка со стоянкой для автомашин, сужавшаяся потом до тесного проезда, а если минуешь этот проезд, то по левую руку увидишь еще одно кафе. В этом кафе, которое называлось «У Эльзы», он часто обедал с ней вместе, а после все чаще и чаще — без нее, сидел там один со стаканом молока, куда добавлял немного коньяку, пил свое «коньячное молоко», а потом и вовсе перешел на коньяк в чистом виде — на вкус донельзя противно, к тому же все время в этом дурацком кафе, которое он терпеть не мог; но тогда он еще верил, что она непременно придет опять, а уж если она и вправду придет, то наверняка в это самое кафе.
Он отвернулся от схемы и опять подошел к окну, и пока его взгляд, словно подзорная труба, в окуляре которой мир видится порой как сквозь слезы, пока его взгляд вновь попробовал сфокусироваться на улочке, уходившей прямо от него к ресторанчику и к трамвайной остановке, — способность ориентироваться снова вернулась к нему, — он вдруг увидел тех двоих. Они стояли посреди трамвайных путей, и она — женщина — рванулась было прочь. Но мужчина, намного выше ее, подошел к ней почти вплотную и, казалось, без устали в чем-то ее убеждал. Женщина подняла голову, и мужчина тотчас же замолчал. Бок о бок они перешли на правую сторону улицы и там остановились. То есть сначала остановилась женщина, она вдруг резко повернулась к мужчине, и он тоже остановился как вкопанный, и они долго молча смотрели друг на друга. Потом она, по-прежнему не говоря ни слова, взяла его за руку; едва заметный поворот тела — и она медленно пошла обратно, а мужчина неуверенно и неловко повторил все ее движения; так, рука в руке, они дошли до угла, где нужно было сворачивать в проходной двор. Теперь из окна ему были хорошо видны их лица, и он подумал: вот так уродина! И что только он в ней нашел?