Шагал Борвиталь легко и даже принялся бормотать себе под нос Мандельштама:
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
Как быстро тучи пробегают
Неосвещенною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветреной луной…[1] —
но тут же осекся и быстро огляделся по сторонам. В прошлом году Мандельштама, с которым Борис Викторович был шапочно знаком, арестовали, и он сгинул в лагере. Не спасла даже быстро написанная длинная ода Сталину:
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили![2] Конечно, вряд ли за кустами шиповника и дикой груши прятался соглядатай, который по паре строф угадал бы запрещенного поэта, но Борвиталь предпочитал перестраховаться. К тому же по мере приближения к морю воздух становился словно насыщен водяными каплями, и Борвиталю стало вообще не до стихов. Он слегка заволновался – неужели именно сегодня грянет такой редкий в долине Коз дождь? Впрочем, он все равно решил прогуляться к морю, а там уж как выйдет. Зря, что ли, вставал так рано?
Борвиталь установил этюдник, закрепил подрамник с грунтованной холстиной, аккуратно разложил кисти и только после этого обратил взор на море. В предрассветных сумерках море, казалось, застыло, словно единый черный монолит. «Так вот ты почему Черное, – ласково подумал Борис Викторович… – И хлопья черных роз летают, мда…»
Угольком Борвиталь легко наметил едва проглядывавшую линию горизонта. К тому моменту, как взойдет солнце, он хотел сделать подмалевок, но в это утро его планам не суждено было сбыться.
Внизу в долине испуганно и резко залаяла собака, за ней – вторая…
– Вставайте! Волна! – Дверь в спальню студенток распахнулась.
Девочки завизжали, еще не понимая толком, зачем визжат.
– Быстрее, она идет! – страшным голосом кричал Чугунов, старший преподаватель. Тщательно уложенный пробор его растрепался, рубашка была расстегнута до пупа, открывая бледную безволосую грудь с двумя заросшими пулевыми язвами – в начале двадцатых Чугунов воевал на польском фронте.
Он заметался между кроватями, хватал ничего не понимающих девушек за руки и, сдернув с кровати, толкал к дверям.
– Что?! Война?! – в ужасе взвыла Клавка Кочубей, недослышав.
– Волна! Вода с моря идет. Стеной! Да бросайте вы эти тряпки, нужно бежать, бежать…
Напуганные девчонки потянулись к дверям, толкаясь и наперебой лопоча:
– Маш, это мой сандаль!
– Мы ж неодетые, Иван Максимыч…
– Это вы шутите так, да?!
– Какие шутки, дуры вы чертовы?! Скорее, скорее! Бегите направо, вдоль виноградника, на гору!