Семейные и клановые узы были чрезвычайно крепкими. В этой сельскохозяйственной и винодельческой стране все горожане имели родственников в деревне, снабжавших их вином, сыром и фруктами в обмен на блага и услуги, для деревенских жителей недоступные: холодильник, стиральная машина, блат для поступления отпрыска в высшее учебное заведение, знакомство с врачом из приличной больницы… Коррупция была чудовищная, продавалось и покупалось все, но в результате все выигрывали, так как иного способа справиться с трудностями советского быта не существовало.
Среди моих знакомых оказались влиятельные люди, знакомые с людьми еще более влиятельными, в результате чего в один прекрасный день, эскортируемая известным профессором и не менее известным кинорежиссером (и по совместительству депутатом Верховного совета ГССР), я переступила порог кабинета министра высшего образования. Нескольких приветственных фраз, произнесенных на ломаном грузинском, оказалось достаточно. Министр, хоть и был аппаратчиком, оставался грузином. Поэтому, выслушав мой лепет и комментарий сопровождающих лиц, он немедленно снял трубку и велел соединить его с ректором тбилисского университета:
– Тут у меня москвичка, которую надо зачислить в аспирантуру на кафедру фольклора: она учит грузинский язык!
Час спустя я уже числилась в аспирантуре.
* * *
Университетское общежитие располагалось в сосновой роще за городом. 62-й автобус со скрипом и скрежетом обеспечивал сообщение в соответствии с одному ему ведомым расписанием. Общежитие состояло из трех облезлых корпусов: мужского, женского и корпуса для иностранцев, в котором после некоторых колебаний – «иностранкой» в точном смысле слова я не являлась, но статус у меня был не совсем обычный – мне был выделен угол.
Условия жизни были спартанские. Я выросла отнюдь не в роскоши, но то, с чем пришлось столкнуться, выходило за пределы воображения. Отопление большей частью вообще не работало, перебои с водой и электричеством, полностью непредсказуемые, случались почти ежедневно, из кранов текло, розетки висели вдоль стен буквально на соплях, ветер гулял по комнатам, проникая сквозь оконные щели. Меблировка была под стать: расшатанный стол, колченогий стул, шкаф с незакрывающимися дверцами. Я старалась проводить там как можно меньше времени, приходила в сущности только, чтобы спать.
Соседи мои делились на три категории: больше всего было студентов из «развивающихся стран», затем шли лекторы-преподаватели и, наконец, самая немногочисленная группа – ученые-картвелологи.
Первые являли собой патетическое зрелище. Их доставляли оптом из стран третьего мира, в которых СССР стремился расширить свое влияние: из Вьетнама, Алжира, Египта, Чили. За бесплатное высшее образование они расплачивались беспросветной нуждой, отчужденностью и тоской. Вид у них был детдомовский: одетые во все казенное, они никогда нигде не появлялись поодиночке, ни с кем не общались, как из-за незнания языка (ускоренными темпами их натаскивали по-русски, но никогда не обучали языку республики, в которую они попадали волею судьбы или по какой-нибудь таинственной разнарядке министерства), так и за отсутствием возможностей общения. Из общежития их возили разве что на занятия, и большую часть времени они проводили между собой в неотапливаемых комнатах, никому не интересные и не нужные. Грузины их просто не замечали. Но если случалось, что с одним из них заговаривал иностранец, его мог ожидать сюрприз: вдруг выяснялось, что безъязыкий камбоджиец, едва складывающий русские слова, на самом деле обладатель сокровища, чудом сохранившегося колониального наследства: он безупречно говорит по-французски. На секунду черный ящик приоткрывался – и чаще всего из него лезли рассказы о невероятных ужасах и несчастьях. Кто-то был свидетелем зверств Пол Пота, у кого-то на глазах убили всех близких, кто-то сам чуть не умер от голода… Рассказывалось все это почти без выражения, азиатские лица хранили неподвижность, у слушателя же возникало подозрение, что, если поразмыслить, после такого кошмара затерянное на Кавказе обшарпанное общежитие может восприниматься как комфортабельное жилье, а солянка, подаваемая в университетской столовой, от которой плюются западные гурманы, как лакомство по сравнению с рисовой соломой.