Наверно, настоящая боль возгорается лишь тогда, когда рассеиваются остальные, приглушавшие ее чувства; когда перестаешь бороться и понимаешь это; когда открываешься ей, и она захлестывает тебя, потому что ты не в силах ее подавить.
Острая резь — все, что я сейчас чувствую, на чем сосредоточена. Мне кажется, что мир вокруг не настоящий, поддельный, и, что он исчезает, как обманчивое видение. Яркий свет, вспыхнув, тускнеет, где-то далеко утихающим и размытым эхом звучит сдавленный голос Люка. Свинцовые веки смыкаются.
Открываю глаза и обнаруживаю, что я лежу посреди безлюдного и тихого тренировочного зала, опрокинувшись на спину. Надо мной склонился призадумавшийся Люк; он даже не сразу замечает, что я очнулась. Одной рукой он бережно придерживает мою голову, будто она вот-вот отвалится, а другой держит перепачканный кровью платок. Я подвожусь, но Люк, как заботливый и прилежный наставник, советует, чтобы я еще недолго полежала, — это пойдет только на пользу. Я не против, ведь я здорово устала за время тренировки и хоть мне трудно признаваться себе, но мне бесконечно нравится, что Люк наконец-то более внимателен ко мне.
— Все ушли. — тихо говорит он. Я смотрю на отгораживающее черную пустошь стекло под потолком. — Они тоже. — Люк откладывает испачканный платок и, взяв чистый, осторожно прикладывает к моему носу, который, вероятно, закровоточил. — Им не понравилось, как ты дралась.
— Почему? — недоумеваю я.
— Они ожидали, что ты сдашься на первой минуте. — искренне улыбается Люк. — Как себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Тебе нужно умыться. Давай попробуем встать.
Обхватываю шею Люка. В момент, когда наши взгляды встречаются, а губы едва не смыкаются в томном жадном поцелуе, я невольно робею, а дух перехватывает. Теплое, глубокое дыхание Люка пробегает по моей щеке, и, когда он держит меня в крепких заботливых объятиях, я хочу вплотную прижаться к его жилистому телу, и, чтобы он никогда меня не отпускал.
Мы устремляемся в коридор, и заходим в дверь напротив, в туалетную комнату, выдержанную в черно-белых тонах: темная плитка на полу и стенах и пять белых раковин для умывания.
Ужаснувшись своему уставшему отображению, возникшему в продолговатом зеркале, включаю воду, тщательно мою руки и, набрав полные ладони прозрачной жидкости, окунаю в нее лицо. Кожу приятно пощипывает, и я значительно приободряюсь. Багровые ручьи, сколько бы я не умывалась, стекают по белоснежных стенках умывальника. Люк дает мне крахмальные полотенца, и я утираюсь. Немного изошедший, он сидит возле последней раковины.