взглядом продемонстрировал ее Филиппу, но тот покачал головой, и Себастьян
наполнил джином только один бокал.
Поставив бутылку на место, он поднял бокал и продолжил обсуждение новой
пьесы:
– Уэсли вообще незачем было обманывать Сесилию. Но скажи он правду,
письмо в сумочке утратило бы всякий смысл, развязка наступила бы еще до
конца второго акта, и пьеса была бы окончена.
– Зрители ничего не заметят.
– Само собой, не заметят, – Себастьян залпом осушил бокал. – Они будут спать.
Филипп фыркнул:
– Сомневаюсь.
– А я ни капельки. Я был на репетициях. Неделя – , и эту пьесу прикроют.
Не услышав от друга ответа, он обернулся через плечо.
– Что, даже ради дружбы не поспоришь?
– Себастьян, возможно, пьеса великолепна.
– Нет, точно нет. Она недостаточно хороша. – Он замер. Будто бы из детства до
него донеслись отзвуки отцовского голоса, изрекавшего эти самые слова почти
обо всем, что Себастьяну, будучи ребенком, доводилось делать. – Все всегда
недостаточно хорошо, – пробормотал он, прижав ко лбу холодный бокал.
– Неправда, – вернул его к действительности голос Филиппа. – Ты
замечательный писатель, и ты чертовски превосходно это знаешь. – По крайней
мере, – сразу поправился он, – когда не изводишь себя мыслями о том,
насколько ты ужасен.
Себастьян сделал глубокий вдох и обернулся.
– Что, если критики разнесут меня в пух и прах?
– Тогда поступишь, как всегда поступаешь. Скажешь, чтобы отвалили, и
напишешь что-нибудь еще.
Себастьяну был не столь радужно настроен.
– А что, если они правы? Вспомни мой последний роман? Когда его
опубликовали четыре года назад, от него плевались все. Даже ты признавал, что
он совершенно не удался.
– Я вовсе не так сказал. Ты потребовал моего мнения, и в ответном письме я
сообщил, что он не вполне отвечает моим личным вкусам – и на этом все.
– Ты так любезен, Филипп. – Себастьян отхлебнул джина и поморщился. – Это
было низкопробное чтиво. Я за полдюжины лет не написал ничего отвратнее.
Критики это знают. Ты знаешь. Я знаю. Завтра от меня не останется и мокрого
места.
Последовало затянувшееся молчание, которое прервал Филипп:
– Себастьян, я знаю тебя с тех пор, как мы были мальчишками. Двадцать пять
лет тому назад на полях Итона я наблюдал, как ты каждый раз, пропустив мяч,
клянешь себя, на чем свет стоит, но стоило тебе самому забить гол, и ты
начинал фанфаронить, словно был божьим даром футболу. В Оксфорде я видел,
как ты мучился над каждым словом своего романа, но когда его опубликовали,
ты принимал свалившуюся на тебя славу с таким самодовольством, что мне
хотелось придушить тебя за твое тщеславие.