Так возвращался Фёдор домой по давно знакомым улицам, озираясь вокруг ошеломлённым взглядом, будто первый раз прибыл в сей город и видит лишь руины, кирпичи вперемешку с трупами людей и животных, как после жестоких боёв, от чего несколько раз спотыкался и падал со всего размаха в лужи, потом вставал и так же безотчётно бежал дальше. Казалось, жизнь дала окончательный сбой, в душе царило чувство абсолютной противоестественности всех переживаний, пусть они и были его собственными, но выглядели теперь совершенно чуждыми. Фёдор не находил ровным счётом ничего, за что смог бы зацепиться и сказать, что в нём был прав, внутри всё поглотил страх, ощущение, будто он не знает, не понимает жизни, не видит её и не слышит, а либо сидит с умным видом за бумажками, либо гоняется за бесплотными призраками, и этим исчерпывается его существование. То было отчаянием, чрезвычайно опасным отчаянием, тем более в его возрасте. Входя в подъезд, взбегая по лестнице и стирая с разгорячённого лица то ли слёзы, то ли капли дождя, он всё никак не мог дать себе отчёта, что именно сегодня случилось, что происходило с ним доселе и что будет дальше. Уже дома, успокоившись и приняв душ, Фёдор пытался понять, какие теперь чувства испытывает к своему идеалу, понравилась ли она ему, однако безуспешно, ничего определённого на ум так и не пришло. Когда он вспоминал о ней, руки и ноги его немели, сердце замирало, лоб покрывался холодным потом, но причина сего оставалась скрытой где-то в глубине, в темноте, в потаённых уголках души. Через несколько часов он стоял у окна и слушал, как остатки первого по-настоящему летнего проливного дождя барабанят по подоконнику – этот звук оказался единственным приятным ощущением из того вороха, который обрушился сегодня в его слабое сердце. Никакого примирения, никаких возражений и полумер быть не могло – либо всё, либо ничего, т.е. в итоге ничего, он просто остался в стороне. Всё казалось мелким и ущербным, ни на что не годным, ни к чему не нужным, не подходящим. Порой он болезненно улыбался нынешнему обострённому желанию смысла, ведь ранее вполне обходился без него, однако ниже было уже некуда, Фёдор ощущал, что достиг самого дна, что ушли все иллюзии, все недомолвки самому себе, что обманываться далее не получится, не удастся создавать видимость благополучия или поглощённости единственно значимым чувством, теперь такие поползновения казались смешными, комичными, пьесой одного актёра для одного зрителя. А ещё с досадой цедил сцены нескольких последних недель, почти со злобой вспоминал прошедший день, но без укоров, ему было просто обидно и жаль даже не себя, а в принципе, что такое с кем-то может произойти.