Но кто и к чему меня принуждал всю мою жизнь? почему я всё время был несвободен? почему боялся выйти за какие-то мнимые рамки? неужели из тривиального страха остаться одному? Вполне очевидно, что это и есть ответ, в нём заключается львиная доля истины, поскольку теперь, когда порвалась та цепь иллюзий, которые я сохранял всю свою сознательную жизнь, и уже не важно по какой именно причине, когда некому подсказать мне на ухо, что следует говорить и как себя вести, когда исключена сама возможность подобного факта, вот как раз теперь я и стал одиноким и не в состоянии найти ничего, могущее поддержать меня на выбранном пути, чья суть становится весьма очевидной: то, что в принципе невозможно совершить, можно мыслить и, познавая, возвращать в реальность, но уже частью самого себя, и ценить именно и только как данную часть. Так неужели же я всю жизнь шёл к такому простому выводу? неужели так естественно примиряются случайные желания с действительностью – через познание их ложности? А ведь теперь это кажется настолько очевидным, органичным, давно решённым: нельзя быть самодостаточной личностью, но нужно бесконечно к тому стремиться, постоянно завершать себя, а затем находить ещё что-то, отличное от тебя, и вновь включать его в своё субъективное существование. Только вот какого чёрта надо было лезть в чужую шкуру? Это же всё не моё, совсем не моё, с самого начала не моё, моей натуре тесно в мелочном пустозвонстве суетных ценностей, и ввязался я в него только потому, что оно оказалось для меня внове, только потому, что не знал ничего другого. Однако при этом, как то обычно бывает от бессилия, мне приходилось разыгрывать безразличие. Но я не бессилен, и тем грандиозней становилась моя система лжи, втискивания себя в узкие рамки чуждого идеала.
Видимо, не поздно ещё начать всё заново, отречься от прошлого как от позорного безумия, от которого, наконец, я излечился окончательно и бесповоротно. Хотя зачем заново? кое-что у меня уже имеется, и я определённо не хочу с ним расставаться. Теперь даже мелкие осколки моей личности обретают для меня безусловную ценность, и я не стану ими разбрасываться, не стану от чего-то отворачиваться, ведь имею столь мало, что всё моё достояние поместится на ладошке у ребёнка. И на сердце становится спокойнее от того, что мне ещё ни разу в жизни не приходилось видеть нечто целое – всё вокруг лишь части, которые можно сложить по своему усмотрению, хоть они, конечно, и будут сопротивляться чьему-то произволу, но, зная их истину, ничтожность их истины, этого можно даже не заметить. Возможно, увлёкшись данной мыслью, я нечаянно разыграл из себя саму судьбу, однако в остатке чувствуется лишь радость избежания большой опасности, чем я искренне и забавляюсь, а ещё тем, как мог до сего момента быть рабом столь ничтожных вещей. Их значимость – сплошь иллюзия, искусственно достигнутая насилием над личностью, под коей трепыхалось незамеченное, потаённое чувство, позволившее узреть, каковы они (вещи) суть.