Часов так в 6 вечера, после нескольких дней невыносимой жары, с погодой сделалась неожиданная перемена: в несколько минут на заходящее Солнце наплыли тучи, стали доноситься раскаты грома, однако молний поначалу видно не было, и, главное, подул жестокий холодный ураганный ветер. Он налетал внезапно, мощными порывами, будто бил сверху вниз со всей силы, и в мгновения его яростных припадков стоял такой гул, что казалось, вот сейчас все дома, деревья, заборы сметёт и размажет по земле, слышно было, как в близлежащем лесу трещали и ломались ветви. Однако дождь никак не начинался, так что Фёдор, очнувшись после дневного сна от грохота очередного удара стихии, преспокойно открыл все окна в доме, распахнул дверь и встал на пороге, смотря на колышущуюся волнами высокую траву в поле и жадно глотая воспалёнными лёгкими ледяной воздух; в своём болезненном состоянии, с жаром и кашлем, он почти в беспамятстве наслаждался припадком природы. Начало заметно темнеть, буйство стихии вошло в привычную колею, по небу, теснясь и нагоняя друг друга, неслись чернеющие облака, между которыми не было видно ни единого просвета, где-то вдалеке на дачах суетились люди, что-то накрывая, привязывая и собирая, в лесу стоял ни на секунду не стихающий треск, будто он совершенно сух, и все деревья в нём готовились вот-вот упасть, а по полю пресвободно гулял ветер. Вдруг откуда ни возьмись Фёдору взбрело в голову, как в своё время им в школе объясняли, что при сухих грозах велика вероятность пожаров, но к чему то было – не понятно, видимо, просто отголосок болезни. Стало довольно прохладно, поэтому после ужина, сидя за кухонным столом прямо перед раскрытым настежь окном, он, наконец, решил, что свежего воздуха ему, пожалуй, достаточно, а то и многовато, и пошёл затворять рассохшиеся деревянные рамы в комнатах, которые, раз открывшись, неохотно становились обратно на своё место, и после возни с ними подле каждой на полу осталась горстка облупившейся белой краски.
Делать вечером было совершенно нечего, к тому же, пару раз предупредительно мигнув, погас свет, и на улице, и во всём доме воцарился полнейший мрак. Найдя в хозяйских ящиках пару свечных огарков, затеплив над ними пламя, которое едва-едва разгоняло окружающую тьму, Фёдор сел на своё прежнее место. Из-за жестоких порывов ветра, из-за скромности окружающего быта, разливающейся вокруг тишины, слабенького огонька свечи складывалось впечатление, будто он если и не последний из людей, оставшихся на этой планете, то где-то далеко-далеко от них, где-то на краю света, всеми забытый и все им забыты. Казалось, он что-то для себя решил и теперь только обдумывал, как это лучше претворить в жизнь. Рамы закрылись неплотно, так что при каждом порыве ветра по дому гулял сильный сквозняк, временами огонёк почти затухал, однако, пользуясь короткими передышками, легко разгорался вновь. Фёдор сидел неподвижно, желтоватые блики гуляли по его лицу, он думал, как завтра же уедет отсюда, продаст свою прежнюю квартиру, уволится с прежней работы и т.п., словом, целиком и полностью переменит собственную жизнь. Нет, он не предавал внешним обстоятельствам излишнего значения, но раз уж назрела настоятельная необходимость что-то в ней менять, то следовало менять всё и сразу, в средствах он стеснён не был, точно (относительно точно, конечно, поскольку пребывал в состоянии лёгкого бреда) рассчитал, насколько ему их хватит (получилось более, чем на 20 лет), правда, так и не смог определённо решить, куда именно хочет переехать, по какому критерию искать новое место жительства, справедливо отнеся сие на счёт болезненной спутанности мыслей. Единственное, ему жалко было оставлять родителей одних, Фёдор продолжал опасаться, что они могут разойтись, особенно, когда не будет рядом его, их единственного ребёнка, однако другого выхода для себя не видел, возвращение в прежний круг существования ему казалось просто противоестественным, он определённо не мог жить так и делать то, как и что делал доселе. Это возникшее (и далеко не вдруг) ощущение органического тождества дела жизни и самой жизни не подвергалось теперь никакому сомнению, пожалуй, даже и осмыслению, Фёдор исходил из него как из привычной данности, как смены дня и ночи, времён года и т.п., и возвращался к нему же как к неизменному, непреходящему стремлению, животному инстинкту, отказ от которого может вызвать лишь недоумение и насмешку.