– Я лишь хотел сказать, что нельзя всю жизнь подчинять делу, хозяйству, добыванию и умножению земных благ!
– Ишь ты нестяжатель какой выискался! Поучи-ка нас дураков, чему жизнь подчинять надо?
– Жизнь, тятя, больше хозяйства!
– Да? – отец усмехнулся. – И в чём же состоит твоя жизнь? Ты ведь блажной у нас, Алёшка! Не тебе жизни-то людей учить! Сам ни Богу свечка, ни чёрту кочерга! Ни хлебороба не вышло из тебя, ни попа…
– Уймись ты, старый! Чего напустился? – нахмурилась мать. – Поп у нас в доме есть, хлеборобы тоже, а господ офицеров ещё не было. А теперь есть! Вот он, голубчик мой! Георгиевский кавалер! – глаза Марфы Игнатьевны засияли, и она ласково поцеловала сына. – А ты ещё ругаешься на него!
– Ладно… – немного утих Евграфий Матвеевич. – Твоя правда, мать, погорячился я… Офицер вроде бы вышел. Удивительно даже… А что господин офицер намерен теперь делать? Куда старания приложить?
– Я, тятя, месяц в поездах провёл. И Надя тоже. В Киеве мы от большевиков чудом спаслись. А теперь ты хочешь, чтоб я немедленно мчался к Антону и ввязался в какую-то авантюру? Нет уж, уволь.
– Так и быть, отдыхай, – милостиво разрешил отец. – Баньку стопи, погляди на житьё наше, матушкиных пирогов пожуй да с женой помилуйся… Может, и обойдётся как-нибудь… Эх… А всё же жаль, что хлебороба не вышло из тебя. Но ничего. Зато внука мне Анфиска доброго родила. Посмотришь, вот, на Матвейку, когда он вернётся. Пятнадцати годков нет, а уже мужик, каких поискать! Ты с ним на кулачках попробуй: спорю, что он тебя на лопатки положит!
– Ну, это мы поглядим, – весело откликнулся Алексей, чувствуя, что отец подобрел и размяк.
– Ты рассказывай лучше, сынок, про себя, – сказала Марфа Игнатьевна. – А то ведь этот старый ворчун и поговорить нам не дал.
И Алёша стал рассказывать домашним все приключения, которые выпали на его долю за последние месяцы. Иногда Надя, немного оживившаяся, дополняла рассказ. Мать и сестра охали, Марфа Игнатьевна даже всплакнула несколько раз, отец качал головой, бормотал что-то неразборчивое, ругал большевиков. К концу обеда отчуждённость, которая возникла было вначале, исчезла. Алёша почувствовал, что он – дома, среди самых родных людей. Когда же вошёл он в свою комнату, то и совсем потеплело, повеселело на сердце: ничего-то не поменялось за три года! Подошёл Алёша к полке, на которой стояли немногочисленные его книги, снял с неё пухлый греческий словарь, погладил любовно, показал Наде:
– Столько раз мечтал, как приеду сюда и засяду за него! Очень мне хотелось греческим в совершенстве овладеть, чтобы Писание и Святых отцов в подлиннике постигать. В семинарии у меня по греческому всегда отличные отметки были… А сейчас, чувствую, позабыл его порядком в окопах-то, – Алексей улыбнулся. – Может, теперь наверстаю, как думаешь? – и, помолчав, добавил. – Хотя вряд ли. Время не то, и настроение тоже.