Но тут не возникали перед глазами никакие картины — музыка была над всем, и ее невозможно было перевести на человеческий язык. Она была своя, особенная. И Алексей на мгновенье почувствовал дикую, необузданную тоску — по чему-то неуловимому, неопределенному. Стать хотя бы на секунду как эта музыка, до глубины спокойным, до глубины чистым, до самой глубины правдивым. Вылезть из этой кожи и стать другим, новым Алексеем, не борющимся с самим собой. Сохранить в себе эту мелодию, слышать ее внутри себя.
Но музыка скрипки умолкла, и лишь мгновенье еще звучало в воздухе ее последнее эхо, высокий звук, пронизывающий, как серебряная стрела, летящая из тучи. На лестнице снова захлопали двери и застучали шаги, и Алексей услышал в коридоре, под дверью Тамары, шамкающий, тягучий голос Феклы Андреевны:
— А я к тебе, милочка, на минутку… Думаю, одна сидишь, чайку вместе попьем…
И, как волна, нахлынуло, набросилось все то, что было действительностью, — запах капусты из коридора, крики в квартире внизу, назойливый звук вечно капающей из водопроводного крана воды, письмо от Торонина. Мелодия скрипки была далеко от всего, она была из иного мира, наполняла сердце чистыми звуками, которые пробуждали в душе кротость и печаль.
И все же что-то осталось от этих колдовских минут, когда он на мгновенье почувствовал крылья. И когда Людмила вечером пришла усталая, он сам предложил ей:
— Отдохни, я поставлю чай.
Она высоко подняла брови от удивления, — он уже давно отучил ее от такой заботливости, — но ничего не сказала. Алексей растапливал печку, колол на щепки сырое полено. Людмила снимала мокрые ботинки, он заметил, что подошвы были дырявые.
— Нужно отнести к сапожнику, — пробормотал он и тотчас вспомнил, что он ведь давно уже обещал достать через знакомого кожу на починку ботинок Асе. И Людмила не удержалась, чтобы не заметить холодно:
— Гораздо нужнее починить ботинки Асе, она уже схватила насморк.
Это был упрек прямо по его адресу. И с него моментально слетела вся нежность и то неуловимое, что пробудила в нем на мгновенье скрипка.
— Это, разумеется, моя вина, да? Целый день бегает по городу, не удивительно, что простудилась.
— Она бы не простудилась, если бы у нее ботинки были крепкие, ты ж говорил, что можешь достать…
— Вот уж, поистине, нет у меня других забот, кроме сапожника и ботинок…
— Не думаю, чтобы это было настолько сложно.
— Не думаешь… Просто забыл — и все.
— В том-то и дело.
— В чем?
Он ощутил вдруг радостную дрожь. Этого-то он и ждал — скандала. Настоящего, крепкого скандала. Такого, какие бывали время от времени между ними, когда они любили друг друга.