Она пошла в чуланчик умываться. Людмила тихо заметила:
— Ты хотя бы в присутствии ребенка…
— Что в присутствии ребенка? Тебе хочется сделать из меня этакого домашнего тирана, — когда у него голова болит, то ребенок должен молчать и прочее? Этого тебе хочется, да?
Людмила пожала плечами.
— И зачем ты позволяешь ей водиться с этой старой жабой? С какой стати Ася носит ей дрова?
— Я не позволяю и не запрещаю. Та ее попросила, и очень хорошо, что Ася хочет помочь.
— Да уж действительно…
— А ты бы хотел, чтобы она смотрела на людей, как ты, и обращалась с ними, как ты?
— А как я с ними обращаюсь? — повысил голос Алексей.
Но Людмила замахала рукой, и Алексей тревожно оглянулся на дверь импровизированной ванной.
— Чего ты собственно хочешь от меня сегодня? — сказал он пронзительным шепотом, который неприятно прозвучал в его собственных ушах.
— Ничего я не хочу ни сегодня, ни не сегодня…
— Ах, вот как… — Им снова овладела глухая злоба. Какая она спокойная, как холодно смотрит на него. Может, у нее и в самом деле есть кто-нибудь другой, а своего мужа она ненавидит, как помеху и препятствие?
— Я ничего не хочу, кроме того, чтобы ты не портил жизнь ребенку.
— Это я порчу ребенку жизнь? Что ж я такое делаю?
— Ей незачем отдавать себе отчет в твоем отношении ко мне.
— В моем отношении к тебе? А какое же это мое отношение к тебе?
Она наклонилась к столу, на щеках ее виднелась золотистая тень, следы загара, который не сходил с ее кожи весь год. Неожиданно для себя он положил руку на ее руку.
— Люда…
Она отшатнулась и взглянула такими испуганными глазами, что это утвердило его в неуловимом до сих пор, ничем не обоснованном подозрении, что она влюблена в кого-нибудь другого, что, быть может, она живет уже с кем-то другим. Иначе, почему ее так испугало собственное имя, которым ее звали в университетские времена, имя времен их любви, о котором он почти забыл теперь, вернувшись? Почему так затрепетали ее ресницы? В сущности она почти не изменилась — только эта морщинка на лбу, придающая лицу суровое выражение, и легкий изгиб губ, которого раньше не было.
Двери чуланчика хлопнули, и Ася в рваных тапочках снова появилась в комнате.
— Уже умылась. А до войны у нас была ванная, правда? Я помню, как купалась в ванне. Но я бы и теперь в ней поместилась, правда? А знаешь, там, где мы были, было такое большое деревянное корыто, а воду приходилось носить из реки. А когда был глубокий снег, к реке было ходить трудно, потому что сугробы, и мама растапливала снег, и я в нем купалась, и, знаешь, вода была не совсем прозрачная, но не потому, что грязная, а потому, что из снега, правда, мама? Ты, наверно, сейчас тоже пойдешь спать? Ведь ты простужен, правда? Но я тебя все-таки поцелую в лоб, я не заражусь, ты знаешь, я никогда не заражаюсь. И когда у нас там был тиф, так мама боялась, что я заражусь, а я не заразилась, а мама заразилась. Но мама потому, что помогала ходить за этими больными… Правда? Ну, я уж пойду, спокойной ночи.