«Зашел бы с задней стороны, через дверь для служителей».
Лица Гафура я снизу не видел, но в его голосе явно расслышал неодобрение:
«Слушай, ты не понимаешь. Я что, рабочий, который за животными убирает? Я что, ветеринар? Задняя дверь — для тех, кто навоз выносит».
«Как же ты змея-то извлек?»
«Ты умный, сам догадайся… А Мор, он сразу меня почувствовал. Сразу понял, что…»
Гафур замолчал. Я понял, что он не может подобрать слов, и сказал:
«У змей нет чувств. У них кровь холодная».
«Нет, он знает, как я к нему отношусь».
«А тебе-то откуда известно? Они ведь и говорить не умеют».
«Главного во мне признавал».
«Хозяина?»
«Нет, что ты! У Мора не может быть хозяина. Главного признал».
«Откуда ты знаешь?»
«Он силу мою чувствовал. Уважал. У Зухура настоящей силы нет. Потом увидишь, Мор его задушит».
«Что-то не разберусь, — сказал я. — Ты, могучий парень, и вот так, беспрекословно, за здорово живешь, отдал удава Зухуршо. Да к тому же почему-то ходишь у него в палачах. А говоришь, силы у него нет. Околдовал тебя?»
«Жопошник он, — мрачно сказал Гафур. — Я его не уважаю. Моя семья, мой каун перед его кауном в долгу. Приходится служить, долги отдавать…»
После этой исповеди он, как мне показалось, сменил традиционную доброжелательность к былому соседу, на что-то вроде личной симпатии и иной раз подходил к яме просто так, пообщаться. К сожалению, нынешняя беседа длилась недолго. Звякнула дужка ведра — Гафур отвязывал веревку. Потом сказал:
— Отдыхай, сосед, мешать не буду.
Я услышал над головой шаги. Он уходил. Дверь скрипнула, но не хлопнула, и свет в зиндоне не померк. Вероятно, сообщение о безглазых рыбах поразило воображение Гафура.
Обещание он сдержал. Через какое-то время наверху затопали, молодой голос крикнул:
— Эй, корреспондент! Гафур прислал, сказал: «То самое вытащи». Что тащить?
— Веревку брось.
Посланец повозился, затем в дыру полетел и шлепнулся на землю спутанный веревочный ком.
— Конец веревки, кретин! — крикнул я со злобным раздражением. — Конец!
За дни подземного существования нервы истончились до предела, к тому же мне не терпелось избавиться от содержимого поганого сосуда. Правда, запах из него я почти перестал обонять, и это привыкание мучило посильнее того отвращения, что вначале вызывала вонь. Неужто я постепенно оскотиниваюсь? На воле о таких вещах не думаешь. Облегчение происходит как бы само собой — под кустиком, за деревом или в кафельном санузле, экскременты покидают тело и сразу же исчезают; в неволе они надолго застревают рядом, в тесной близости с тобой. В одном, так сказать, ограниченном пространстве. Смешно сказать, но для меня фекалии сделались даже предметом философствования. Сидение в яме заставило осознать, что испражнение и все, что с ним связано, занимает в жизни человека место, не менее значительное, чем антипод — прием пищи. Лишение человека возможности выделять — столь же мучительно и смертельно опасно, как отсутствие возможности поглощать…