Но мама сказала: «С плохими людьми должен разбираться закон».
Какой закон?! Здесь, в горах, есть только один закон, несправедливый. И этот закон — Черноморд.
«Мамочка…»
«Нет, нет и еще раз нет! — сказала мама. — Мы не звери».
«Мама, ты хотя бы представляешь, что он будет со мной делать?» — спросила Заринка.
Мама промолчала.
Я спросила: «Мама, ты будешь меня любить, если я убью его? Не разлюбишь меня?»
«Ты не убьешь, — ответила мама. — Моя дочь не способна убить».
Она не ответила на вопрос, а я не могла заставить ее ответить и не была уверена, что смогу заставить себя ее ослушаться.
«Убеги! — завопила Заринка. — Спрячься в горах. Доберись до Калаи-Хумба по тропе, о которой Андрюшка рассказывал».
«Дурочка, — сказала я, — а ты подумала, как Зухуршо отомстит маме и Андрюшке, если я убегу? А есть еще дядя Джоруб, тетя Дильбар. И даже Бахшанда…»
Бахшанда сначала фыркнула в обычной своей манере, а потом сказала: «Правильно говоришь, девочка. Молодец».
Я хотела еще что-то сказать, но мне мешала сосредоточиться Заринка, которая начала подвывать: «Не хочу умирать. Не хочу умирать».
Я прикрикнула: «Прекрати». Но она, ясное дело, в упор не слышала. А на меня навалилась какая-то неподъемная, окончательная тяжесть, которую невозможно сбросить, потому что я приняла решение, которое невозможно отменить…
В это время сзади, за моей спиной, из-за хребта высунулся краешек солнца, и впереди на холодных вершинах высоко надо мной тут же вспыхнула золотая полоска. Я не хотела, чтобы солнце всходило. Зачем оно, если все равно ничего не будет? Но оно все-таки взошло. Я ненавидела солнце. Я ненавидела узкое сияние на вершинах. Это ложь, вранье, страшный обман, дикое непереносимое притворство. Какое у солнца право так радостно сиять и возвещать, что все в мире ясно и благополучно?! Почему это подлое светило обещает светлое будущее?! Я отвернулась и стала смотреть на гору за рекой — на противоположный склон, серый, туманный… Он-то хоть не врал.
А люди обманули. Дядя Джоруб обманывал, когда обещал, что укроет нас в безопасном месте. И Даврон обманул. Наговорил, наобещал, а сам исчез.
Я услышала, как внизу, под стеной дома, голос младшего братца Черноморда — такого же как гада, как старший, — спрашивает:
— Почему не на посту?
Каравул ответил жалобно:
— Жена Зухуршо сказала: «Уходи». Сама на крыше села.
— Теперь бабы тобой командуют?
— Э, билять! Она сказала: «Зухуршо пожалуюсь».
— Хорошо, я разберусь, — сказал Гадо. — Не бойся, в обиду тебя не дам.
Я услышала, как верхний конец лестницы заерзал по краю крыши — кто-то взбирался наверх. Потом по кровельной жести забухали шаги. Над коньком возникла голова Гада. Я отвернулась, но все равно слышала, как он, гремя железом, подходит и останавливается неподалеку. Кажется, я даже обрадовалась его приходу. Меня переполняли гнев и возмущение, и надо было на кого-то их выплеснуть. Я обернулась и посмотрела на него. Он щеголял в камуфляжных брюках с зелено-коричневым рисунком и черной майке. На плечи был наброшен как плащ черный шерстяной чекмень.