– Я бы застыла вот так с тобой, обнявшись, и пусть будет, что будет.
Растокин потрепал ее за волосы, шутливо погрозил пальцем, помог подняться.
Снова пришлось лезть в эту противную тухлую воду. Лунный свет густо струился с неба, обволакивая все вокруг серебристой прозрачной тканью.
И Таня, покрытая этой светлой вуалью, была прелестной в своем мокром «наряде», словно русалка, выбравшаяся из глубины моря на этот бугорок, чтобы отдохнуть от своих ночных забав.
Растокин неотрывно смотрел на ее статную, гибкую фигуру, на распущенные по спине волосы, на полные, сильные руки, и ему показалось, что видит он не Таню, а Марину, которая так же вот стояла тогда у озера, освещенная лучами заходящего солнца, и будто Марина смотрит на него сейчас гневно, строго, осуждая за мимолетное влечение к другой женщине.
Растокину действительно стало не по себе. Он эти дни как бы обманывал себя, прятался от своей совести за частокол нахлынувших опасных событий, свалившихся на него, и только вот теперь эта совесть, разбросав воздвигнутый им в оправдание хрупкий частокол, вырвалась вдруг на волю, оглушила и сурово осудила его. Он стоял, опустив голову, и чувствовал, как злость к себе, к Тане, ко всему на свете заполняет его сердце.
– Ну, чего стоишь? Пошли! – холодно проговорил он и первым шагнул в воду.
Таня остолбенела. Такой тон удивил и встревожил ее. «Что с ним? Почему он так груб? Чем я его обидела?..» Растокин обернулся. Таня продолжала стоять на берегу. «Напрасно я так… Причем тут она?» – И повернул обратно.
– Прости меня… Нервы… Сорвался… Пойдем… – и взяв ее под руку, повел к воде. – Идти можешь?
– Могу… – с какой-то тихой печалью произнесла она, и в голосе ее не было слышно прежней бодрости.
Глубина быстро увеличивалась. Сначала вода дошла до колен, а через десять-пятнадцать шагов была уже до пояса, пришлось плыть. Это огорчило Растокина.
«А если и дальше так? Может, вернуться и дождаться утра? Куда плыть ночью?»
Но Тане плыть было легче, чем идти, потому что нога совсем одеревенела и ныла, а на плаву ей было лучше.
Растокин подождал Таню, поплыл рядом. Сапоги тянули книзу, сковывали движения. Он не раз собирался их сбросить, но все откладывал, жалел.
«Надо было снять на берегу и положить в вещмешок. А теперь вот мучайся, дуралей», – распекал он себя, а Таню спросил как можно мягче:
– Как ты, Танюша?
– Держусь…
– Если что – говори…
– Мне плыть лучше…
– А туфли не тянут?
– Они остались на острове…
– Как на острове?!
– А зачем? Мешают лишь…
– Жалко бросать…
– После войны подберу… – фыркнула она.
Таня и правда плыла свободно, размашисто, и Растокину приходилось выкладываться как следует, чтобы не отстать. «Ну и сапог ты, Растокин… – горько усмехнулся он. – Женщина догадалась сбросить туфли, а ты нет? – Но тут же стал утешать себя. – Она – человек гражданский, а я солдат. А что за солдат без сапог? Засмеют».