— А разве джинны умирают? — спросил Джинн.
— Да, — просто ответил старик Хоттабыч.
— Как?! — воскликнул удивленно Джинн.
— Они не рождаются в один прекрасный день, — ответил Хоттабыч, буквально понимая Джинна, — всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня — сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не существует как жизнь, потому что не изменяется. Но сегодня мне больше не нужно. И я решил умереть в мире.
— Что, прямо здесь? — испугался Джинн.
— Не только. Я умру везде.
— Так ты, типа, не нашел этой своей… многоликой и теперь собираешься склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да?
— Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том свете ее нет и быть не может, ибо для нас тот свет — это тьма. Это для людей смерть на этом свете — лишь одно из рождений, как и рождение — одна из смертей. А духи и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом, просветленный?
— Нет.
— Странно. Разве не знаешь ты, что мы подобны нерожденному живому слову — мы есть и в то же время нас нет, и потому смерть для нас есть полное совершенное небытие?
— Н-нет.
— Как же удалось тебе, о незнающий, сорвать печать Величайшего Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров?
— Не знаю.
— Я убью тебя, — просто сказал старик. — Я убью тебя, и, свободный от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения — лишь забвение и пустоту. А твоя вина не даст тебе покоя.
Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч смотрел на него спокойно и устало, и Джинн почувствовал, что такое мурашки по коже. Он еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство юмора не было присуще духам, являясь, как и бессмертие, исключительной привилегией людей.
— А сам ты не можешь там перед ним извиниться? — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе грех, это дело между вами. Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит печать Сулеймана и грехов его и его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя.
— Я же тебя распечатал!
— Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо я — джинн Сулеймановой печатью. Без его печати все тела мои рухнут и душу мою разнесет в пыль пустоты — на несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не будет никогда и нигде.
Хоттабыч опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная, как ему дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше.
— Выбери себе смерть и собирайся, — сказал наконец со вздохом Хоттабыч. — Прощаться ни с кем не надо — очень скоро вы все встретитесь снова.