Территория Евы (Алферова) - страница 27

И речь становилась стихами,

и звезды спускались с небес,

когда электрички стихали

и в окна заглядывал лес;

дождавшись урочного часа

своей простодушной волшбы,

деревья взбирались на насыпь,

в порог упирались грибы.

Лениво вытягивал крылья

проснувшийся к полночи дом.

Как мы хорошо говорили,

как всё забывали потом.

Тот мир, что в центре земли

и в центре времен, – воспет:

там розы у них цвели

так ярко, что взгляд слепит,

и овцы брели в пыли

от сотен своих копыт;

лукавый морской сосед

плясал вокруг корабля,

покуда команда спит

и мимо плывет земля;

на берег спешил божок,

подстерегая отлив,

пастуший его рожок

скрипел меж седых олив,

а некто следил за ним,

неопытен и ревнив;

и зной звенел и звонил,

растягивая зенит.

Но море ушло.

Ушло,

лагуной отгородясь.

Бестрепетное жерло

за веком метало век.

Не то что прервалась связь,

но закоптилось стекло,

чтоб веки не обожгло,

когда глядит человек.

Золотая страна

и с оранжевым блеском песок;

невидима, струна

тянет звук – золотой волосок;

нежно-сизы оливы,

чешуйчат и груб кипарис;

не дождавшись прилива,

волны мелкие выдует бриз.

Робко Дафнис и Хлоя

ласкают друг друга в волнах,

возвращенья героя

ждет на пирсе босой Телемах,

два кентавра устроили скачки,

бык ревниво ревет,

Аристотель задачки

составляет на эру вперед…

Все как будто нетленно,

совершенно, как спелый орех,

что ж ты медлишь, Елена?

Запланирован грех.

Очарована страхом,

взглядом яростным из-под воды…

Чаек светлые драхмы

вьет в монисто корабль-поводырь:

уплывает Парис

(удушая канатом зарю,

ловит парусом бриз),

не вчиняя обиды царю.

Кто под волнами злится

и, свиваясь, как спрут,

тянет тонкие лица,

пьет, как звук, на ветру.

Ткани краснофигурной

расплетается вязь,

и герои с котурнов,

вместо цоколя – в грязь.

Остаются потемки,

черепки да гроши…

То, Елена, потомки,

поспеши, согреши!

В наш дом пришли сваты от Аполлона.

Темнеет сад, он ярче пред грозою.

И, снисходительна, сквозь дымку небосклона

золовка Артемида глаз мозолит.

Меня проститься с девичьей косою

торопит мать, в решенье непреклонна

мое девичество

сбыть за количество

сияющих возможностью монет,

но я решила: я отвечу «нет».

Не то пугает, что краса не вечна,

не то, что перед ним я как овечка

и разум суетой-фатой завешен,

а он – мой Бог – он сам на все ответ,

он жребий золотой,

он вечно молодой;

не то страшит, что даже не порвет

делосский плащ, ни ремешок сандалии, —

ему не надо никуда вперед,

ему и так заранее все дали,

он, как клеймо гравера на медали,

и вне изображения живет;

он вне, а я – внутри