Помню, как часто я давала ему ручку, снимала блузку и просила что-нибудь нарисовать на мне. Он старательно выводил во всю спину ангельские крылья. Правда, никогда ему не удавалось дорисовать до конца… Каждый штрих я воспринимала, как царапину ножом: резкую, чёткую, захватывающую дыхание и возбуждающую. От каждой чёрточки у меня пересыхало в горле, а лёгкие будто вскрывали бритвой. Разводы от ручки потом часто оставались на простынях…
Моей самой большой эротической фантазией стали краски. Я часто представляла, как стою перед ним обнажённая. Он медленно рисует на мне что-то, касаясь разных мест, засовывает в краску пальцы и потом проводит ими по мне. Это так и осталось моей фантазией…
Летом мы долго гуляли по городу. Десятки километров, сотни переулков и тысячи шагов. Мы приходили домой, у меня безумно болели ноги. Они были чёрными от дорожной грязи, ведь оставшиеся несколько километров я шла босиком. Тогда он нёс меня в ванную, наполнял таз горячей водой, вставал на колени и бережно мыл мне ноги… Аккуратно наливал на мочалку гель, и ласково касался ею стоп. Затем он вытирал их и надевал свои белые носки. Почему-то, в белых, подвернутых носочках, я казалась ему невероятно сексуальной.
Каждый день он писал мне безумно красивые смс. Они были как японские хокку. Каждый вечер я бережно переписывала их в блокнот. Я боялась, что потеряю телефон, и их вместе с ним.
Вот этот блокнот, в отдел вещественных доказательств, – я протянула ей маленький чёрный прямоугольник.
– Помню, как однажды мы целовались прямо посреди шумной трассы, стоя на двойной сплошной. В холодный зимний день. Слушали вместе плеер и щурились от солнца. Вокруг быстро летели машины, летели проклятия водителей, летел к чёрту весь мир под моими ногами. Был только этот адреналин и его губы. Мне тогда казалось, что если нас собьёт машина, то я умру в одну из самых счастливых минут. Мы хотели повторить этот трюк летом, босиком, под дождём, слушая песню «Slave to love»… К сожалению, этим летом я уже ничего не почувствую.
Он был очень странным человеком. Вот он, безумный в своих романтических порывах, готовый целоваться на обломке моста, неожиданно появляться, резко исчезать, смеяться, щекотать, удивлять. А вот он, до безобразия рациональный и сухой. Бывали дни, когда он был невероятно чёрств и равнодушен. Я прибегала к нему домой и чувствовала себя лишним предметом интерьера. Он на меня никак не реагировал. Вообще. Мне казалось, что если я станцую «Ламбаду» на столе абсолютно голая, он даже не поднимет глаз. Я подходила к нему, обнимала за шею. Кусала за мочку уха, целовала, а он сидел, как мраморный, и писал свои чёртовые программы. Я спрашивала: «Что случилось?», – а он отвечал, – «Всё хорошо, ты просто придумываешь». Бывали дни, когда мы сидели в полном молчании, в разных концах комнаты – он за компьютером, я за ноутбуком. Он не ронял ни слова. Мне это надоедало, я раздевалась догола и растягивалась на покрывале, насвистывая какую-нибудь песенку и небрежно стуча по клавиатуре, а он просто оборачивался на меня, не мигая, смотрел пару секунд и снова погружался в свой компьютер. Он никак не комментировал такие дни. А ночи… Холодные, страшные и чужие… Когда он лежал рядом, на расстоянии вытянутой руки, и никак не реагировал на меня. Я пыталась его обнять, а он скидывал руки и ровно говорил, что ему так неудобно. Я пыталась поцеловать его, а он просто отворачивался. Он засыпал, и я плакала… Просто лежала и грызла зубами подушку. Он часто слышал мои всхлипы. Иногда, сквозь зубы, цедил: «Ну, вот опять что-то себе придумала. Спи уже», – и отворачивался. Сколько раз тогда я давала себе слово, что утром же соберу свои вещи, и всё… И не будет больше в моей жизни всех этих страшных ночей. А на следующий день он опять становился прежним… Как будто ничего не было. Как будто я всё выдумала.