АЛ: Мне вспоминается ваш рассказ о том, как Дмитрий Дмитриевич позвал к себе Зощенко для того, чтобы вместе помолчать. Как видно, молчанию он доверял больше, чем словам. Все-таки тишина – это тоже музыка. Об этом еще Малер размышлял.
ЗТ: У него и с Ахматовой был такой музыкальный диалог… Музыкальный в том смысле, что он не предполагал каких-либо объяснений… «Песня без слов». Как-то Анна Андреевна мне сказала, что написала посвящение Дмитрию Дмитриевичу, а вот книжки, чтобы ему подарить, у нее нет. Перед этим как раз вышла ее книга под редакцией Суркова. Такая узенькая, красная. Она сама называла ее «Коммунистический манифест». Ахматова попросила меня отдать мой экземпляр, пообещав, что следующая книга за ней.
Думаю, Анне Андреевне хотелось, чтобы Дмитрий Дмитриевич написал «Реквием» на ее стихи, но он, как известно, этого не сделал. Слишком много им было уже сказано на эту тему. По сути, все его творчество, начиная с пятой симфонии, это реквием по невинным жертвам… И все же диалог не прервался. Дмитрий Дмитриевич даже отчасти выполнил ее пожелание, направив к ней своего ученика Тищенко, который написал свой «Реквием»… Ахматова как-то сказала, что умный человек – это тот, кто может ответить на десятую реплику.
АЛ: Ответить на десятую реплику – это ответить не сразу?
ЗТ: Именно сразу. Понять, для чего человек завел разговор. Мастером такого рода ответов был Рихтер. Как-то прибегает к нему Нина Львовна: «Голованов дает нам квартиру». Голованов был не только мужем Неждановой, директором и худруком Большого театра, но еще и средним композитором. Слава сразу все понял и сказал: «Голованова я играть не буду». Нина Львовна даже заплакала: «Славочка, один раз прелюды Голованова – и у нас будет свой дом». Так и остались Рихтер и Дорлиак в общежитии.
Уже после смерти Анны Андреевны делаю интерьеры ахматовского музея в Бежецке. Для этого мне нужны кое-какие портреты. Прошу Ирину Антоновну, вдову Шостаковича, дать фотографию Дмитрия Дмитриевича. И тут вспоминаю про красную книжку, которую Анна Андреевна у меня когда-то отобрала. Спрашиваю, сохранилась ли она у нее. Рассказываю о том, что сначала это был мой экземпляр. Ирина Антоновна тут же приносит книгу из соседней комнаты. На первой странице рукой Анны Андреевны написано: «Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле». Я восхищена, а Ирина Антоновна говорит, что у нее есть надпись еще лучше. Вынимает крохотную книжечку Пастернака. Читаю: «…В эти дни я хочу сказать, что мы не должны себе изменять… и да хранит Вас издали Ваше великое будущее. Февраль 48 года». И это Борис Леонидович, ученик Скрябина, который в принципе музыку Шостаковича не должен был особенно ценить…