– Миша говорил про диван…
Она отшвырнула его слова, засмеялась зло:
– Какой диван? За что? Стишок твой – ду-ду-ду, потерял дуду – понравился? Пива им купил? – Она опять замолчала. – Я думала, тебя они не тронут. Дура была… Миша тебе меня не простит. Не езди в Щербинки. Они тебя увидят.
– Там автобус.
– Умерла бабушка! Какой еще тебе автобус!
Дина наклонилась к нему, поцеловала – неловко, куда-то в нос. Теперь она плакала, только молча, одними глазами. Посмотрела на пустую бутылку, потом на него:
– Никому тебя не отдам, мой мишка плюшевый.
* * *
Конечно, он ездил в деревню, потому что, где бы ни жил, считал ее своим настоящим домом. Несколько раз они съездили вдвоем – Дина вела его на площадь Лядова, откуда тоже ходили автобусы, только неудобно и редко, – а однажды сказала, что в деревне делать ей нечего. К тому же мать отдает ей свою швейную машину, и будет она учиться шить. Пенсионная свобода все явственней оборачивалась нищетой, а Дина из кожи вон лезла, чтобы выглядели они не хуже других.
Вот он и ездил понемногу – в последнее время больше по привычке, от незнания другого пути. И раз от раза открывалась ему огромная глубина перемены, вызванной смертью бабушки.
Тех, кого он обходил еще в детстве, потом с молодой женой, почти не осталось на свете. В знакомых домах хозяйничали их дети или другие родственники. Некоторые узнавали его, радовались: «Глей-ка, внук Валин… мужик, совсем мужик. На могилку к баушке ходишь? Ходишь, говорю, на могилку-то?» Иногда звали его в дом. Но то были люди, которых он помнил слабо и совсем другими, и понимал, что уже не войдет в эти дома, как прежде, кукольным мальчиком.
Сама жизнь, как в детстве, все еще казалась ему бесконечным течением, которое никаких мыслей не требовало, надо просто держаться на поверхности и плыть.
Не сильно удивляли его перемены. Например, то, что в доме часто стал ночевать отец. Юридический работник Шурку оставляла чем-то вроде гарнизона на отвоеванной территории.
Шурик сторонился отца, как человека малознакомого, даже стеснялся его, а Шурка, уже измучившийся от подневольной трезвости, стал дерганый, злой. Если было тепло, по вечерам он говорил Шурику: «Поди в баню спать, там не жарко», – и ложился на Шурикову кровать.
Почему не разговаривают отец с дядей, он не знал, да особо и не интересовался, думая, что это молчание происходит от их всегдашней, почти враждебной непохожести.
Не удивился он и пристройке, кухне со стиральной машиной, потолку с множеством ламп, поскольку считал, что именно так и должен преображаться мир вокруг дяди.