Томми смотрела, как Редмонд танцует с женщиной, на которой ему было предопределено жениться, и начала задыхаться.
«Чего ты хочешь добиться?» – спросил ее тогда Джонатан.
Она вдруг покраснела от стыда. Ему было прекрасно известно, что ее мир – это в прямом смысле слова полусвет, социальный промежуток между аристократией и низами, а на самом деле – вообще никакого места в жизни. Никакого места! Томми была чужой в этом бальном зале, чужой для любого социального слоя Лондона, за исключением, может быть, какого-нибудь работного дома, если посчитать его обитателей социальным слоем.
А вот Джонатан был на своем месте. Как, впрочем, и везде. Томми обрела уверенность в себе с огромным трудом – так тренировками набирают мускульную силу. А у него это было врожденным. Он обладал уверенностью по праву рождения. И теперь, наблюдая за ним, таким непринужденно очаровательным, стремительным, таким мужественным и самоуверенным, она испытала замешательство, поняла, что недостойна его, поняла абсурдность своего влечения к нему. Джонатан бросился за ней в реку, чтобы спасти, не раздумывая. Он нашел, куда пристроить девочку, пользуясь именем своей семьи. Он исключителен во всем!
А кто она такая? Томми гордилась тем, что выжила. Но ведь… и животные стремятся выжить. Она делала все, что требовалось для того, чтобы выжить, но и животные делают то же самое. Джонатан Редмонд с особой остротой напомнил Томми о том, что этого мало. О, как отчаянно ей вдруг захотелось принадлежать кому-то!
Так чего же ей нужно? Увы, сейчас она много лучше понимала, чего не хотела.
Она не хотела чего-то – или кого-то! – что просто не могла заполучить. Слишком многого Томми уже пришлось лишиться, слишком много боли довелось испытать, и немало сил она приложила, чтобы держать спину прямой, чтобы забыть обо всем.
И тех опасных поцелуев ей не нужно. По крайней мере с ним. Они лишили ее внутренней защиты, со всей очевидностью показали, что собой представляет ее жизнь, построенная на шатком основании, как дом, в котором она жила.
Томми поежилась, когда стайка молоденьких девушек, прелестных, одетых в белые муслиновые платья, подошла к графине и стала застенчиво рассматривать ее туалет. Потом заговорили с ней.
Если Томми не ошиблась, – ее французский был зачаточным, потому что мать начала учить ее языку лишь незадолго до смерти, – девочки сказали графине, что находят ее замысловатую прическу очаровательной.
Графиня захихикала.
И во время этого лепета на французском и хихиканья Томми, как взведенная пружина, наконец оторвалась от стены и осмотрелась в поисках выхода из зала.