И в комнату вползла голова нечта — огромная, темная, двенадцать глаз мигнули красным, и она, голова, вопросила:
— Договор?!
— Нема договора, — хихикнул дядь Никодим.
— Черти! — взревело вновь чудище.
— Действуй согласно инструкции, — весело посоветовал домовой.
— Понял, — еще один рык.
И чудище убралось из домика.
— Ну, за успех! — провозгласил домовой.
Мы чокнулись, я чашкой с чаем, он кружкой с самогоном, и выпили.
— А что, дядь Никодим, давно ли вы в УВМ служите? — спросила я.
Домовой ухнул, закусил огурчиком соленым, после подпер щеку кулаком, взгляд его затуманился, и начался рассказ:
— О ту пору, как молод был, жил я в деревеньке Утятино, домик мне выделили знатный, ведьминский, и, стало быть, зажили мы с Ульяной Никиморовной душа в душу. Она на ночь на облет владений своих, я ей и приберу, и с котом Борькой дров натаскаю, и тесто замешу, и пирогов напеку румяных. А она вернется, раскрасневшаяся с мороза, румяная, что яблочко наливное, улыбнется белозубо да и впорхнет в избушку-то, а у нас уж и пироги, и самовар. И сидим, до рассвета чаи распиваем, о жизни да о делах разговоры всякия…
Он вдруг умолк. А я жадно спросила:
— Дальше? Дальше-то что было, а?
— Дальше, — дядь Никодим тяжело вздохнул. — А дальше, Стаська, случилось горе-горюшко — заехал в деревеньку нашу боевой маг.
— Ой, — вскрикнула я.
— То-то и оно, что «ой», — домовой сник. — Закружилось у них, завертелось, не вернулась под утро моя Ульяна, токмо к закату пришла… Глазки-то шальные, на щеках румянец, да не с морозу, коса расплетенная, губы, губы-то пунцовые и улыбка така, что не сходит. И, стало быть, заговоришь с ней, а сидит, в одну точку глядит, словно в неведомое, да улыбается.
— И… и… и что? — спросила отчего-то шепотом.
— А чего уж тут рассказывать — и ничего, — в сердцах ответил Никодим. — День ходила счастливая, второй да пятый, а опосля маг-то тот с нечистью болотной разобрался, ведьму-то поцеловал, по заду шлепнул, сказал: «Бывай, красавица» да и был таков.
— Ох ты ж черт!
А что тут еще скажешь? Черти — они гнусные, прям как эта ситуация.
— Ой, и тосковала она, ох и плакала, чуть волосы на себе не рвала. Исхудала вся, одни глаза-то и остались, уж как не выплакала, я и не ведаю.
Мы помолчали, после я спросила:
— А потом? Потом что было-то?
— Потом… — лицо домового стало вдруг жестким, — ушла она, Стасенька. Точнее будет — улетела. По ночи, не прощаясь.
— Куда улетела?
— Дак к нему, в столицу, — дядь Никодим плеснул себе еще. — Это я все потом узнал, от знакомого домового. Прилетела она к этому, чтоб его черти порвали, любовь она, Стась, гордости-то лишает. Да только зря летела, у него таких ведьм две штуки, покорные, красивые, а что гордость давно забыли, про то и речи нет.