| Но вот нам принесли чай - внушительный обряд, разыгранный Фрисом и младшим лакеем, в котором я не участвовала, пока они не ушли. Максим просматривал письма, которых накопилась целая куча, а я ела сочащиеся маслом сдобные лепешки и крошащийся в пальцах кекс и глотала горячий чай, обжигающий горло. |
| Now and again he looked up at me and smiled, and then returned to his letters, the accumulation of the last months I supposed, and I thought how little I knew of his life here at Manderley, of how it went day by day, of the people he knew, of his friends, men and women, of what bills he paid, what orders he gave about his household. | Время от времени он поднимал глаза и улыбался мне, затем вновь принимался за письма, полученные, видимо, за последний месяц, и я подумала, как мало знаю о его здешней жизни, о том, как она идет изо дня в день, о людях, с которыми он знаком, о его друзьях, мужчинах и женщинах, о том, какие он оплачивает счета, какие распоряжения по хозяйству он отдает. |
| The last weeks had gone so swiftly, and I - driving by his side through France and Italy - thought only of how I loved him, seeing Venice with his eyes, echoing his words, asking no questions of the past and future, content with the little glory of the living present. | Последние недели промчались так быстро; проезжая Францию и Италию, я, сидя в машине рядом с Максимом, думала только о своей любви к нему, глядела на Венецию его глазами, вторила его словам, не спрашивала ни о прошлом, ни о будущем, довольствуясь мгновениями настоящего. |
| For he was gayer than I had thought, more tender than I had dreamed, youthful and ardent in a hundred happy ways, not the Maxim I had first met, not the stranger who sat alone at the table in the restaurant, staring before him, wrapped in his secret self. | Потому что он был веселей, чем я ожидала, нежнее, чем я могла мечтать, юношески пылкий -я видела это в тысяче милых мелочей, - совсем не похожий на того Максима, каким он был в первые дни, незнакомца, сидящего в одиночестве за ресторанным столиком, погруженного в свой внутренний, неведомый мне мир. |
| My Maxim laughed and sang, threw stones into the water, took my hand, wore no frown between his eyes, carried no burden on his shoulder. | Мой Максим смеялся и пел, кидал в воду камешки, держал меня за руку, не хмурился, не сгибался под бременем невидимой ноши. |