Если бы я была королевой… Дневник (Башкирцева) - страница 59

– Только о вас и говорили, чудовище! – вставила графиня.

– Что вы совершенно исключительная натура, – продолжал Кассаньяк.

– Я уверена, – сказала я, – что графиня наговорила вам обо мне слишком много хорошего, и я на нее сержусь, потому что теперь вы будете разочарованы в ваших надеждах.

– Не берусь судить, мадемуазель, после нескольких натянутых фраз невозможно делать выводы, но надеюсь иметь честь познакомиться с вами ближе, и тогда…

Я была взбудоражена assai[49] и говорила мало, опасаясь сказать что-нибудь не то. <…>

После обмена первыми фразами Кассаньяк говорил еще; он говорил о себе как о другом человеке, описывал свои достоинства, положение, храбрость, гордыню, тщеславие, честолюбие, самомнение, свои мысли по разным поводам, о любви, о женском образовании, принимал позу то Катона, то Матамора[50]; Катон умерялся в нем благородной галантностью, Матамор – истинным мужеством. Во всем презирая общие места, он говорил так веско, что его слова звучали правдиво, как искренние его суждения, и на них невозможно было отвечать, как обычно отвечают молодым людям, над ними нельзя было смеяться, и они внушали доверие.

<…>

И все же давайте договоримся: между Кассаньяком и мной никогда не будет ничего похожего на любовь.

<…>

По дороге домой твердила: Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк…


Среда, 26 июля – четверг, 27 июля 1876 года

<…> Сегодня утром наконец въехали в Берлин. Город произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление; дома очень красивые.

Сегодня я не в состоянии написать ни слова. Я так возбуждена!

«Два чувства присущи самолюбивым и чутким натурам: крайняя восприимчивость к чужому мнению и острое горе, если это мнение несправедливо».

<…>


Пятница, 28 июля 1876 года

Берлин напоминает мне Флоренцию… Погодите! Это потому, что я приехала сюда с тетей, как во Флоренцию, и образ жизни у нас здесь такой же.

Прежде всего мы пошли в музей. Ничего подобного я от Пруссии не ожидала, не то по невежеству своему, не то от предубеждения. Как всегда, дольше всего меня удерживали статуи; мне кажется, что у меня есть еще одно чувство по сравнению с другими людьми – способность, специально направленная на понимание скульптуры.

В большом зале стоит статуя, которую я приняла за Аталанту, видя пару сандалий, которые, казалось, указывают на основное содержание, но на табличке написано, что это Психея. Психея ли, Аталанта, все равно, поразительно красивая и естественная статуя[51].

После греческих гипсовых слепков двинулись мы дальше. У меня уже устали глаза и притупилось восприятие, и египетский раздел я узнала только по этим торопливым и убегающим вдаль линиям, напоминающим круги на воде, когда в нее что-то упало.