Теперь, осторожно попробовав ногой воду в ванне, чтобы узнать, не слишком ли она горяча, писатель задумался над тем, на что же Бернард в конце концов решился. Опасность ошпариться Эшендену не грозила, так что он медленно погрузился в ванну. Общее впечатление его было таково, что Бернард все-таки решил не становиться на путь измены и что человека, который на него донес, надо искать где-то еще, возможно, даже в самом отеле. Писатель откинулся назад, и когда его тело начало привыкать к теплу, удовлетворенно вздохнул.
— В самом деле, — размышлял он вслух, — бывают в жизни минуты, когда вся эта суета, сопровождавшая развитие жизни от обитателей первобытного ила до меня самого, кажется почти оправданной.
Эшенден думал: как хорошо, что он с честью вышел из трудного положения, в которое попал столь неожиданно. Если бы его арестовали и посадили в тюрьму, Р. наверняка пожал бы плечами, сказал бы, что он стопроцентный идиот, и начал бы подыскивать кого-нибудь на его место. Писатель уже достаточно хорошо знал своего шефа, чтобы не сомневаться: тот отнюдь не преувеличивал, говоря, что если он попадет в беду, никто, не придет ему на помощь.
Удобно устроившись в ванне, Эшенден с радостью думал: как бы в дальнейшем ни развивались события, он теперь сможет спокойно дописать пьесу. Полицейские заполнили все бумаги, и даже если Эшенден с этого дня будет взят под надзор, не похоже, что они успеют предпринять дальнейшие шаги, пока он не напишет, хотя бы вчерне, третий акт. Это обязывало его быть настороже (всего лишь две недели назад британский резидент в Лозанне был приговорен к двум годам заключения); однако паниковать было глупо — его предшественник в Женеве принимал свою деятельность слишком всерьез, с утра до ночи следил буквально за каждым своим жестом и в конце концов настолько изнервничался, что его пришлось отозвать. Два раза в неделю Эшендену надо было ходить на рынок за инструкциями, которые передавала ему старая крестьянка из французской Савойи, торговавшая маслом и яйцами. Она приезжала в город вместе с другими рыночными торговками, и на границе их обыскивали не слишком тщательно. Попадали они туда на рассвете, и таможенники рады были поскорее отделаться от грубых болтливых баб и вернуться к пылающим очагам и недокуренным сигарам. В самом деле, у этой пожилой женщины — полной, краснолицей, добродушно улыбающейся — был такой кроткий и невинный вид, что только наделенный сверхъестественной проницательностью полицейский мог бы предположить, что если б он поглубже запустил руку между массивными полушариями ее грудей, то обнаружил бы там клочок бумаги, который привел бы на скамью подсудимых не только эту старуху (плата за риск позволяла ей уберечь сына от превратностей войны), но и приближавшегося к экватору жизни английского писателя. Эшенден ходил на рынок часов в девять утра, когда почти все женевские хозяйки уже успевали купить провизию. Он останавливался рядом с большой корзиной, возле которой в любую погоду — в холод и в жару, в дождливые и ветреные дни — сидело это упрямое существо. Каждый раз, когда Эшенден покупал полфунта масла, записка попадала ему в руку вместе со сдачей с десятифранковой купюры. Сразу после этого он не спеша уходил. Рисковал он, лишь возвращаясь к себе в отель с запиской в кармане, однако после пережитого испуга решил сократить до минимума и это время, в течение которого она могла бы быть при нем найдена.
