Тут сеструха Машка ручкой затрясла:
-- Сережа, не хами отцу! Проспись лучше, а завтра на нашей машине отвезем тебя...
-- Да куда ты меня отвезешь, дура? Опять в лагерь, что ли? Или предоставишь мне свои хоромы?
-- А ты, сынок, к своей женушке визит сделай, может, она тебя приютит, -- подсказал закосевший Козырев.
-- Да идите вы все... -- Серега вскочил, словно его за одно место кобра цапнула и, роняя на ходу стулья, погреб на выход. Его что-то душило, что-то внутри трещало и горело.
-- Сынка, не балуй! -- старый Козырев тоже стал подниматься со стула, но земное тяготение было сильнее его. -- На дворе ночь, электрички уже ушли спать...
-- Псих какой-то, -- не то чихнула, не то сказал Лариса Васильевна.
Уже из прихожей Серега надтреснутым голосом молвил:
-- Ты же сам мне писал в лагерь, что хочешь с этой камбалой разбежаться. Вот я здесь -- что дальше?
Иван Козырев положил руку на сердце. Вилку и рюмку перед этим аккуратно отодвинул. Наконец встал из-за стола, подошел к сыну. Они стояли друг против друга -- высокий ширококостный старик и худосочный, похожий на подростка Сергей.
-- Так, когда это было, Сергуня? Мы с ней немного уже притерлись, вроде как уже свои стали. Ты лучше проведай Вику, может, еще не все меж вами порвалось...
Сергей не стал дальше слушать отца и, мягко отстранив его, подошел к двери. Прихватив с тумбочки свой старенький портфельчик, направился на лестничную клетку.
-- Сынка, подожди,! -- окликнул его Козырев. -- Возьми на дорожку пивка. -- Отец подошел и стал засовывать в портфель две бутылки с пивом...
...Его встретила теплая тополиная ночь. Но на душе у него лежала пустота и раздражение. Улицы отдыхали от людей и машин и их умиротворенность еще больше подзаводила Серегу. Временами он останавливался у подпертых лунной тенью оград, возле которых дежурили кипарисы и яблони, окунался лицом в пахнущую кашку, стонал от настигшей душевной смуты.
Луну от ближайшей звезды отделяло легкое, словно пух, облачко. Оно стояло на месте и создавалось впечатление, что мир замер, расслабился в неге, без зла и насилия.
Вспомнив, что в портфеле лежит приемничек, Серега вытащил его и включил. Полилась непередаваемо прекрасная мелодия старинного вальса. Подчиняясь порыву, он, обняв двумя руками портфель, закружился в танце. И запел песню... одну из тех, которые они пели под гитару в лагере: "Пройдут года и я вернусь, весной подснежник зацветет, и я в колени твои ткнусь и прошепчу: ну вот и все..."
Он вдруг вспомнил про юбилейную медаль, так и оставшуюся лежать на донышке портфеля и горькая мысль вернула Серегу на землю. Что-то порвалось, а не видно, где и что порвалось. И все недавнее куда-то отдалилось, стало ненужным и пустяшным.