Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально смотрели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке.
Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.
— Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[54] себе купил, — миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно подгадил нынешнему владельцу.
— Да нет охотников, княже, поршни на рубцы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, — уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровую полоску, тянувшуюся у него от левого виска до уголка рта.
— Наверное, пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? — попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.
— А у него все песни едины, княже, — раздался сзади голос боярина Онуфрия.
С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком.
— Он, княже, — пояснил Онуфрий, — сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все — сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.
— По доброй воле в поруб мой никто не полезет — нечего глупости-то молоть, — резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу: — Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? — медленно произнес он.
— Отчего же все, — задорно усмехнулся певец. — Хочешь, веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья славится.
Константин с минутку помолчал, выбирая, затем решился.
Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость.
К тому же, судя по всему, эта сатира ударит не только по нему одному, но и по боярам, причем неизвестно, кому достанется больше.
— Валяй про мудрость, — кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.
Остатки толпы, человек двадцать — тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром.
Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел.