Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости.
Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка братьям вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.
Ой ты, гой-еси, княже мудрый,
Княже мудрый да разумный,
Рассудил ты их по Правде Русской,
Да по чести судил, да по совести.
А что спорить им теперь, спорить нечего,
И по правде все делилось, и по чести.
Одному прореха на штанах досталася,
А другому тож дыра, на рубахе токмо.
Не обидно никому, не завидно,
Рассудил их поровну добрый князюшко,
Добрый князюшко, свет наш батюшка,
Да боярин важный, вельми мудрый.
— Вот и потешил я тебя, — усмехнулся гусляр. — Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка, и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?
— Что повелишь, княже? — шепнул Онуфрий в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. — В плети взять пса или в поруб?
— Так и то и то можно, — угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: — Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. — И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брылами щек.
— Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то гусляр суд неправый, — обернулся Константин к своей свите, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: — С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как, Стожар?
Гусляр стиснул зубы.
— И поглядеть погляжу, — пообещал он многозначительно, — и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?
— Лишь бы правду спел, — беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана.
Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул:
— На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь!
А дорога туда была совсем короткой.