Всего сотню метров проехал Константин и уже выехал на площадь. С одной ее стороны был расположен крохотный деревянный храм со скромной луковкой-куполом и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ.
Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливо подставленное плечо Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.
— Стол мне вели подать, — шепнул он на ухо стременному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.
— А ты, — обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, — разложишь все на столе.
— А что разложить-то? — даже не понял тот поначалу.
— А у тебя в руках что? — вопросом на вопрос ответил Константин.
— Так меха[55], чай, с Русской Правдой.
— Правильно говоришь. Вот их и разложишь, а когда до приговора дело дойдет, указывать будешь, что надо зачитать из закона, а уж оглашать это я буду сам.
— Во как, — вытаращил глаза вирник.
«Господи, день такой сегодня или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала?» — подумал Константин.
В это время наконец притащили стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска.
Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но мысленно отмахнулся — потом вытащу — и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича[56]:
— Кто на княжий суд — на суд праведный?
Горе тем, которые постановляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.
Ветхий Завет (Ис. 10, 1–2)
Из толпы, которая разрослась, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе.
Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был он в синих, неплохого качества, хотя и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.
Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:
— Токмо на твой праведный суд, княже, уповаю.
— У князя суд завсегда праведный, — обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. — Расскажи князю про беду свою.